него тотчас полетели стрелы критики, но Констан защищал свое изуродованное детище с мужеством отчаяния. О, как люди глупы! Под видом обсуждения «Дополнительного акта» они нападали на самого Констана, изощряясь в каламбурах: «L’inconstant Constant», «la Benjamine»[19]… Некий «патриот» разразился целой брошюрой, адресованной Наполеону, призывая его не доверять «Протеям, которые два дня назад обожествляли Людовика XVIII», и обратиться к настоящим либералам, боящимся возвращения Бурбонов. Любое слово Констана о Наполеоне тотчас радостно передавали из уст в уста; злосчастную его статью в «Журналь де деба» перепечатали, и она тотчас разошлась по рукам, каждый день Констан получал анонимные письма с оскорблениями. В одном письме был стишок под заголовком «Флюгер»:Утром я был роялист, Навеки с королем. Вечером – бонапартист, Служил ему пером. Нос вечно по ветру держу; Меняя масть тишком, Кому угодно угожу — Хоть лилии с орлом.

На вечере у Фуше Бенжамену показалось, что его сторонятся, и он снова пал духом: решительно он приносит несчастье любой партии, к какой ни примкнет! Он отправился ужинать к Рекамье – муж Жюльетты снова разорился, все были печальны…

Глупость заразительна: Констан написал императору длинное письмо с оправданиями, отправил и сразу пожалел об этом. Однако два дня спустя Наполеон беседовал с ним как ни в чём не бывало. Прошлое прошло, надо думать о настоящем. О, это воистину великий человек! В его судьбе нет ничего случайного! Констан поклялся себе искупить свою глупость упорным плодотворным трудом.

Император объявил о выборах в Палату депутатов, хотя «Дополнительный акт» еще не был одобрен плебисцитом. Это не страшно: во Франции не принято отвергать конституции, дарованные монархами. Хорошо бы стать депутатом! Но главное – хорошо бы, чтобы всё это не кончилось так же внезапно, как началось. Война неизбежна, Франция вновь окажется одна против всех, но станет ли нация защищаться? Констан не был в этом уверен.

Восемь дней назад, шестого мая, император отправился в Сент-Антуанское предместье, чтобы осмотреть три мануфактуры на улице Рейи – единственные, которые еще не закрылись. Золотой век Предместья давно миновал, в четыре последние года Империи здесь бедствовали все: от краснодеревщиков до фабрикантов обоев и мыла, от торговца дровами до прядильщицы, работы не было ни для башмачников, ни для столяров, ни для галантерейщиков, даже слесари и строительные рабочие остались без куска хлеба. Добрая половина местных обитателей состояла теперь из стариков, инвалидов, кормилиц и уволенных фабричных, существовавших на подачки властей, получая бесплатный суп и поношенную одежду, одеяла зимой, платьица для первого причастия детей. И вот теперь эти опустившиеся, изношенные нищетой люди, влачившие жалкое существование в убогих домах, на грязных вонючих улицах, вдруг вспомнили свое славное прошлое: взятие Бастилии, штурм Тюильри, погромы в тюрьмах – то время, когда санкюлоты внушали страх и трепет. Помнили они, впрочем, только славу, а не само это прошлое, о котором новое поколение знало лишь по рассказам стариков за бутылкой дурного вина из Фонтараби: «Вот прежде, бывало, мы – ого-го!» Кричали об одном, умалчивая о другом: вспоминали, как расхаживали по улицам, насадив на пики головы аристократов (заказчиков дорогой мебели, тонких тканей и зеркал, дававших работу почти всему Предместью), но забывали, как служили полицейскими осведомителями при Директории, ведь только это занятие и помогало тогда выживать, и как молчали, словно воды в рот набрав, когда Первый консул расправлялся с остатками оппозиции после неудачного покушения на улице Сен-Никез. Император здесь! Люди сбегались со всех сторон, мгновенно образовав огромную тысячеглавую толпу, шумно дышавшую от возбуждения. Пусть он увидит их и поймет, что они – ого-го! Если бы год назад им раздали оружие, когда враг стоял у ворот, они разбили бы русских и пруссаков и снова прохаживались бы по улицам, надев на пики головы Бурбонов!..

Наполеон быстро понял, какую роль ему надо играть. Похоже, никто здесь не догадался, что именно континентальная блокада, которую он насаждал с таким трудом, перекрыла ручеек хлопка, вертевшего колесо трудовой жизни Предместья, – вот и чудно. Что может быть прекраснее судьбы защитника отечества? Сплотимся против общего врага! Вы получите сорок тысяч ружей, отстоим столицу вместе! И пусть предатели трепещут от ужаса, пощады не будет!

– Нация! Свобода! Император! – скандировала толпа под окнами Тюильри.

Шеренги национальных гвардейцев подковой огибали площадь. Что будет, если вдруг начнутся беспорядки? Синим мундирам не поздоровится. При Людовике XVIII Национальная гвардия окончательно превратилась в церемониальные войска. Рабочих и мастеровых в нее не принимали даже рядовыми, зато владельцы вонючих кожевенных мануфактур в предместье Сен-Марсо, вылезшие из грязи в князи и обогатившиеся на военных заказах, командовали батальонами и легионами – красовались в военном мундире с саблей на боку, хотя вряд ли смогли бы пустить ее в ход.

Лафайет предлагал себя в начальники, как двадцать пять лет назад, но и король, и император поостереглись дать ему командование. Генерал продолжал фрондировать в одиночку: с негодованием отказался от титула пэра Франции, не пошел на прием в Елисейский дворец, куда переселился Бонапарт. Зато согласился стать депутатом от департамента Сена и Марна: воля народа – закон. Констану он пояснил, что плебисцит не дает возможности ни обсудить, ни исправить «Дополнительный акт», указать на его несовершенства можно только с трибуны представительного собрания. Глупо умыть руки и сидеть в башне из слоновой кости, когда есть шанс изменить что-то к лучшему. «Тирания превращается в неумолимый бич, когда осуществляется в тени и при помощи законов», – написал в свое время аббат Мабли. Значит, нужны законы, защищающие от тирании!

– Нация! Свобода! Император! Аааа!!!

Наполеон вышел на балкон и махал народу шляпой.

* * *

Увидев на улице Сен-Лазар красные пластроны и черные двууголки с золотым галуном, Якоб струхнул и уже хотел повернуть назад. Он только что вернулся из Руана, куда ездил, чтобы выпустить Глуглу и проверить, доберется ли он до дома за двадцать пять лье. К лапке Глуглу он привязал записку, о которой они условились с Джеймсом Ротшильдом. Вернулся ли голубь? Получил ли Ротшильд записку? В небе трепыхались три птицы – всего три! Хотя Перышко должна сидеть