Иуды, который часто цитировала мама: «…и ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня». Как эти ангелы, я рухнула с высот чистого блаженства в мрачную рутину последних студенческих дней в Цюрихе, где рядом не было никого, кроме Вебера. Как я, уже вкусившая рая, могла довольствоваться земной суетой и придирками Вебера?

— И не воображайте ни секунды, что, цитируя мою теоретическую работу о движении тепла в металлических цилиндрах, вы можете подольститься ко мне, чтобы я легко принял экзамен, — проговорил он еще более громовым голосом.

— Конечно, герр профессор.

Мои отношения с Вебером испортились после того, как подтвердились его подозрения относительно моих отношений с Альбертом: два месяца назад мы, прогуливаясь рука об руку, неожиданно столкнулись с Вебером в парке Универзитетсшпиталь. Поскольку мое профессиональное будущее почти всецело зависело от него, я всячески старалась ему угодить. Очевидно, использование данных самого Вебера было неудачным ходом. Не на пользу шло и то, что я то и дело погружалась в грезы наяву о поездке на Комо, и Веберу приходилось призывать меня к вниманию.

— В остальном ваше диссертационное исследование вполне солидно, но если вы не сможете точно выполнить расчеты, то все труды окажутся напрасными.

— Да, профессор Вебер, — кротко ответила я, едва не заливаясь слезами. Почему меня так захлестывают эмоции в его присутствии? Я думала, что уже закалилась за годы общения с Вебером. Но почему-то я стала впечатлительнее, чем обычно.

Может быть, это оттого, что Альберт не смог приехать в прошлое воскресенье? Ему, против ожидания, пришлось остаться в Винтертуре, чтобы дополнительно позаниматься с отстающими учениками. Возможно, оставшись на неделю без его поддержки, я стала острее воспринимать нападки Вебера.

И все же такая чувствительность удивляла меня. Может быть, еще в чем-то причина? Видимо, разлука с Альбертом (и неясность нашего общего будущего) ударила по мне сильнее, чем я предполагала.

В последние несколько выходных дней Альберту удавалось навещать меня, хотя в первое воскресенье после нашего свидания в Комо я ужасно нервничала перед его приездом. Несмотря на то что его письма были полны нежности: «Я люблю тебя, моя Долли, и не могу дождаться нашей воскресной встречи… Мысль о тебе и том, как мы были вместе на озере Комо, — единственное, что согревает мои дни», — я волновалась, что после этой близости нам будет неловко друг с другом. Но при всех ограничениях, которые приходилось соблюдать в пансионе Энгельбрехтов, в швейцарских кафе и парках, мы сумели вернуть себе нашу привычную легкую нежность. И все следующие воскресенья были такими же.

Но вот я вернулась к диссертации и выпускным экзаменам. Подготовка к экзамену лишила физику всей ее изначальной привлекательности для меня, а работа с Вебером над диссертацией убивала всякую надежду на удовольствие в будущем. Куда пропала моя врожденная страсть к физике? Когда-то ее законы влекли меня к себе как ключ к разгадке Божьего замысла о людях и мире — это было своего рода религиозное чувство. Теперь же все это казалось мне неодухотворенной рутиной. Никакой грандиозной высшей идеи я не видела.

— Перейдем к шестнадцатой странице, где я заметил некоторые небрежности в расчетах. По этой работе я делаю вывод, что вам осталось еще несколько месяцев до ее завершения, фройляйн Марич, — сердито пророкотал Вебер.

Я вдруг почувствовала невыносимую дурноту. Даже не извинившись, я вылетела из комнаты и помчалась в единственную в здании женскую уборную двумя этажами выше. Не уверенная, что успею добежать, я распахнула дверь. Опустилась на колени перед унитазом, и меня начало рвать. Так плохо мне не было никогда в жизни.

Когда рвота наконец прекратилась, я села на корточки. Может быть, на завтрак подали что-то несвежее? Но я ела только тосты с джемом и пила чай с молоком. К вареным яйцам даже не притронулась. Отчего же мне так плохо? Не от одних же нападок Вебера.

И тут мне пришло в голову то, что казалось совершенно невозможным. Я быстро произвела в уме расчеты и ахнула.

Срок был еще очень маленький, но я не сомневалась. В конце концов, я была математиком и физиком, как бы Вебер ни принижал мои способности.

Я была беременна.

Глава восемнадцатая

2 июня 1901 года

Цюрих, Швейцария

Я мерила шагами парадную гостиную. На затертом турецком ковре уже не видно было четкого рисунка, и я невольно думала, что, нервно расхаживая по нему взад-вперед всю последнюю неделю, я немало способствовала его разрушению. Почему столько важных событий в моей жизни происходит именно в гостиной Энгельбрехтов?

В отличие от последнего воскресенья, когда мы виделись с Альбертом, сегодня мое волнение не было радостным. Это было предвестие ужаса. Как поступит Альберт, когда я сообщу ему свою новость?

Когда я наконец услышала характерный стук и увидела в проеме распахнувшейся двери его сияющие карие глаза, мое волнение на мгновение улетучилось. Мне хотелось броситься ему в объятия. По тому, как он инстинктивно протянул руки, я поняла, что он хочет того же. Только осуждающее фырканье фрау Энгельбрехт удержало нас.

Вместо объятий мы обменялись вежливым поклоном и книксеном, а фрау Энгельбрехт задержалась в гостиной, чтобы убедиться, что наша встреча проходит благопристойно. Под тенью усов Альберта я заметила озорную ухмылку, вызванную таким приемом, и сама с трудом удержалась, чтобы не хихикнуть.

Фрау Энгельбрехт обычно молчала, но, наверное, у меня был слишком жалкий вид, потому что она спросила:

— Вы хорошо себя чувствуете, фройляйн Марич? Может быть, попросить горничную принести чай, чтобы на ваши щеки вернулся румянец?

— Это было бы очень кстати, фрау Энгельбрехт. Спасибо, вы очень добры.

Она вышла из комнаты, и я услышала, как Альберт выдохнул. Его мало кто мог напугать, однако в тевтонской непоколебимости фрау Энгельбрехт было что-то, заставляющее его нервничать.

Он потянулся к моей руке, не решаясь обнять меня, пока горничная не принесла чай и фрау Энгельбрехт не удалилась.

— О, Долли. Две недели — это слишком долго.

— Я знаю, Джонни. Это были ужасно трудные дни.

— Бедный мой котеночек. Готовиться к выпускным экзаменам и работать с Вебером — это ужасно, я сам отлично помню, — сочувственно хмыкнул он.

— Это еще не все, Альберт.

Он дотронулся до моих пальцев и сказал:

— Я знаю, Долли. После Комо так странно быть в разлуке. Без тебя мне нет жизни.

Вытянув шею, он выглянул в коридор, чтобы убедиться, что там никого нет, и мы украдкой поцеловались.

В гостиную вошла горничная в форменном платье (ее имя я даже не пыталась запомнить, потому что они менялись каждую