— А ты как думаешь, любимый, что нам делать? — спросила я, гадая, что он ответит.

Он бесконечно долго пыхтел своей трубкой. Наконец, выпустив в воздух огромное кольцо дыма, он взял меня за руку и посмотрел мне в лицо.

— Долли, я еще не знаю точно, как нам с тобой поступить, но я хочу, чтобы ты была счастлива и ни о чем не тревожилась, пока я буду искать выход. Тебе нужно просто набраться терпения.

Терпения? Я терпела так долго, что уже и не помнила, когда могла позволить себе такую роскошь, как внезапный порыв. Почти год я ждала, когда Альберт найдет работу, чтобы мы могли пожениться, — и это еще до того, как я забеременела.

— Не знаю, есть ли у меня на это время, Джонни, — ответила я, стараясь, чтобы это прозвучало как можно мягче. Я знала, как плохо Альберт переносит давление.

Проведя свободной рукой по моему плоскому животу, он спросил:

— Когда ждем мальчика?

— Мальчика? — Я рассмеялась над его уверенностью.

— Да. — Он улыбнулся. — Нашего маленького Йонзерля. — То есть маленького Джонни. — А может быть, Ханзерля?

Я рассмеялась над таким уменьшительным для Ханса.

— А если девочка? Лизерль? — пошутила я. Это было уменьшительное от Элизабет. Я сама втайне думала о девочке. Было приятно посмеяться вместе с ним.

— Что ж, увидим.

— Насколько я понимаю, его или ее нужно ждать в январе.

— В январе. — Альберт улыбнулся. — В январе я стану папочкой. До января еще много месяцев, Долли. К тому времени, обещаю, у нас будет и свадьба, и собственный дом. Представь, как чудесно мы заживем — в собственном доме, где никто не будет мешать нам работать, и никакая фрау Энгельбрехт не будет за нами подглядывать. Будем делать все, что захотим, — проговорил он, улыбаясь уже немного иначе. Озорной улыбкой.

Неужели он не понимает, что я не могу ждать до января? Если я хочу иметь хоть какую-то надежду получить работу после сдачи экзамена в июле, я должна выйти замуж сейчас, до экзаменов и до того, как моя беременность станет заметна. Я не могла опорочить свое имя внебрачной беременностью. Для моей личной репутации это гибель, а на профессиональную тогда нечего и надеяться. Все эти годы упорного труда (при папиной поддержке) ради возможности жить наукой пойдут прахом в одночасье. Даже если мы поженимся прямо сейчас и ребенок родится в положенный срок, все равно меня ждет всеобщее осуждение и препоны, если я решу заниматься своей профессией с ребенком на руках. И как понимать это «никто не будет мешать работать в собственном доме»? На какой покой, по его мнению, можно рассчитывать, когда в доме ребенок? Я хорошо помнила, сколько шума и хлопот принесло рождение Зорки и Милоша. Ребенок — это одно сплошное беспокойство.

Мне хотелось закричать. Неужели Альберт не понимает, что мой мир рушится? На меня накатила дурнота, и ребенок тут был ни при чем.

Но ничего этого я не сказала. Альберт ценил меня как сильную и независимую спутницу. Сейчас не время было превращаться в мещанку-ворчунью, такую, как все женщины в его семье. Я не могла рисковать оттолкнуть его от себя. Что, если он меня бросит? Тогда все пропало.

Я сказала только:

— Свой собственный дом? Где нам никто не будет мешать? Джонни! Если так, то меня почти не тревожит, что скажут наши родители и что будет с моей профессией.

— Долли, поверь: все, чего нам теперь недостает, — работа, брачное свидетельство, дом, — ждет нас в будущем. Я тебе обещаю.

Он глотнул кофе и сказал:

— Я должен рассказать тебе об очень интересном событии, которое произошло со мной на этой неделе.

— Да?

Может быть, какие-то новости о работе?

— Да. На этой неделе у меня выдалось свободное утро, и я решил обстоятельно изучить «Анналы» Видемана. И представляешь — в его тексте я нашел подтверждение теории электронов! — сказал он с сияющими глазами.

Неужели он думает, что в такой момент я хочу слышать о том, что он там мимоходом изучает, а не о перспективах карьеры? Неужели ждет, что я сейчас начну увлеченно обсуждать с ним этот насущный вопрос?

Я услышала собственный голос словно издалека, так, будто смотрела на себя откуда-то сверху:

— Очень интересно.

Должно быть, мой тон противоречил словам, потому что Альберт прервал свой монолог. Он вынырнул из глубин своих мыслей и увидел меня. По-настоящему увидел. И самого себя — на секунду.

— Ох, Долли, прости. Я хочу, чтобы ты не беспокоилась об этом. Обещаю, что буду и дальше искать любую постоянную работу и соглашусь на какую угодно должность. Пусть мелкую, неважно. Как только я получу эту работу, мы поженимся и даже не станем сообщать об этом родителям. Когда твои и мои родители увидят, что все решено окончательно, им придется с этим смириться.

— Правда?

Наконец-то он произнес те слова, которые я отчаянно хотела услышать, хотя слишком уж много думал о том, что скажут родители. Гораздо больше, чем родительское одобрение, мне сейчас нужна была защита, которую мог дать только брак. Я и так знала, что его родители будут недовольны: его мать меня не выносила.

— Правда. Мы будем жить той богемной жизнью, о которой всегда мечтали, будем вместе работать в собственном доме над нашими исследованиями. — Он широко улыбнулся, и в уголках его глаз собрались глубокие морщинки. — Только еще и с сынишкой на руках.

Я закрыла глаза и положила голову Альберту на плечо. И на минуту позволила себе уйти с головой в его чудесную мечту.

Глава девятнадцатая

20 августа 1901 года

Кач, Сербия

7–18 ноября 1901 года

Рейн, Швейцария

Нам нечего было предъявить родителям как свершившийся факт — ни брачного свидетельства, ни работы для нас обоих на блюдечке. Когда срок работы Альберта в Винтертуре подошел к концу, он опять никак не мог найти постоянную должность, и нам ничего не оставалось, как рассказать родителям о нашем положении. Ведь в ближайшие месяцы нам предстояло жить под их кровом. Мне пришлось вернуться в Кач. Экзамены я уже сдала, а оставаться в Цюрихе в ожидании результатов, наверняка плачевных, и работать над диссертацией было нельзя: моя беременность становилась все более заметной. Альберт, у которого не было никакой финансовой поддержки, вынужден был уехать к своим родителям, которые проводили отпуск в Метменштеттене, в отеле «Парадиз». Обидно было, что его ждет парадиз, а меня ад в Шпиле.

Боль, которую причинило папе известие о ребенке, была хуже любого гнева, который он мог бы обрушить на меня. Когда я сказала