где требовалось навести порядок. За три года Гервер успел поработать — преподавателем в школе для взрослых, потом директором исправительной колонии для малолетних.

Но в 1925 году жизнь вновь попробовала бывшего красного командира на прочность: в Крыму разразилась эпидемия холеры. Она унесла обоих стариков и их схоронили там же, где под суровым чугунным крестом уже спали младшие дети. Рихард постоял над свежей насыпью, скрывшей под собой его семью, и уехал в Севастополь. По срочному вызову. Где-то снова требовалось с нуля наводить порядок. Но с тех пор он разучился улыбаться. И даже спустя годы, если и шутил, а это он по-прежнему умел, то с самым серьезным видом.

Его считали сухарем, в глаза могли назвать бюрократом или еще чем-то неприятным. Гервер не сердился. Его вообще сложно было рассердить. Он так и не обзавелся семьей, но не по каким-то своим принципам, а просто от недостатка времени. Гервер слишком мало проводил времени на одном месте, чтобы найти такую возможность.

“Мои товарищи любили говорить, мол “не раньше победы мировой революции”, но это выглядело нелепо. Примерно так же крестоносцы в Средние века давали обеты, отправляясь завоевывать Иерусалим. Возможно, в нашем роду такие тоже где-то были. Но я не хотел брать с них пример”.

Немецким языком Гервер на самом деле владел, но не достаточно, чтобы пригодиться армии как переводчик. Что там, латышский он знал лучше немецкого, а в биографию свою особенно и не заглядывал до 1941 года. Знал, что предки его перебрались в Россию не при Петре I, а уже при Анне Иоанновне и все они где-то как-то служили или просто работали. И вдруг обнаружилось, что один из предков, более близких, надо понимать, кто-то из братьев деда, был революционером-народником, за что и повешен в 1881 году по приговору военного суда.

История о родиче-революционере Гервера сильно взволновала. Тем более, что удалось узнать, правда неточно, что тот его предок мог лично знать Халтурина, а то и самого Желябова. Гервер задумал выяснить все доподлинно, для чего съездить в Харьков, где обнаружились следы его родственника, и сделать запрос в архив.

Он даже впервые за два года взял себе отпуск и стоял тот отпуск в графике — с 23 июня 1941 года. Теперь архивные изыскания откладывались на после войны и становились весьма призрачными, потому что нельзя было доподлинно сказать не только, бывал ли Гервер-революционер в Харькове, но и останется ли что-нибудь от архива, когда из Харькова выгонят немцев. Единственное, в чем не сомневался товарищ Гервер — комиссар, так это в том, что немцев из Харькова выгонят.

* * *

От нервов ли, от общего ли износа организма — но кость срастаться упрямо не желала. Рана закрылась, демонстрируя качество проведенной операции, но костная мозоль никак не могла собраться с силами и должным образом закрыть трещину. После второго рентгена Огнев предложил эвакуацию на Кавказ.

— Исключено, — отрезал Гервер..

— Боитесь, без вас наступления не получится? — попробовал пошутить хирург, и осекся.

— Я, Алексей Петрович, не то, чтобы боюсь… — комиссар понизил голос почти до шепота, — Я не знаю… Коммунисту непозволительно в предчувствия верить. Но гложет меня. Тревожит. Немцы понемногу войска с фронта снимают. И не только на моем участке. Готовятся. На быстрые сильные внезапные удары они мастера. Все понимаю, и позиции у нас прекрасные, и люди надежные, и все немецкие попытки нас потеснить отбиваем, и второй штурм отбили так, что отступить их заставили. И от Керчи сила идет — докладывать нам о том не докладывают, но морской телеграф передает — и танков, и артиллерии богато. А у меня такое чувство… Знаешь… У врачей, говорят, такое тоже бывает.

— Бывает. Обычно просто от усталости.

— А иногда — от того, что видим, да не осознаем. Как у Астахова тогда.

— Но у нас в командовании не мальчики сидят!

— Будем надеяться, что они-то все видят и все понимают. Но, Алексей Петрович, не могу я из Крыма эвакуироваться. Она срастется. Не первый раз. А я в тыл — не имею права. На меня товарищи смотрят, а я… такое ощущение, что и в самом деле расклеился. Нельзя мне в тыл. Сейчас — ни в коем случае. Не должен я позволить этой тревоге себя одолеть. Только тогда уверенно смогу снова вести людей в атаку.

— И все-таки. Как врач прошу. Выпей на ночь люминала. За неделю привыкнуть не успеешь. Отвечаю. Тебе нужно, чтобы рука ночью была совсем неподвижна, а ты все кулак сжимаешь, когда ходишь.

— Ну, если медицина настаивает… Глядишь, посплю, нервы и успокоятся.

-

[1] (!) — "внимание", употребляется в фармакопее для обозначения высших доз сильнодействующих препаратов. "morph. contradicated" — "морфий противопоказан"

Глава 10. Инкерман. Апрель-май 1942

На огромные кусачки для гипса Кондрашов смотрел с таким чувством, с каким крестоносец смотрел бы на вносимый в помещение Святой Грааль. Видно было, как он удерживается от того, чтобы не торопить “Быстрее! Быстрее!”, пока гипс расходился под лезвиями.

— Без разрешения не вставать, — строго сказал Астахов, глядя раненому в глаза.

— Есть не вставать, — недовольно согласился Кондрашов. Было видно, что даже не субординация удерживает его от попытки немедленно вскочить, а только личное уважение к лечащему врачу.

Лейтенант еле дождался, пока Астахов убедится, что нога в порядке.

— Теперь одной рукой обопрись на меня, другой на костыль…

— Так я же здоровый! — запротестовал Кондрашов.

— Пока еще выздоравливающий. Был тяжелораненый. Это хорошая динамика. Давай, аккуратнее…

Кондрашов встал, пошевелил раненой ногой, оперся на нее — и, если б не врач и костыль, непременно бы упал.

— Это что, моя нога? — спросил он недоверчиво, глядя, как на чужую, на бледную и словно пожеванную конечность в шрамах, — Три месяца в этой скорлупе — и всего толку?! Даже не встать на нее! Начерта она такая нужна-то?

— Это твоя нога. Мы ее сохранили. Она выздоравливает. Пока что она в состоянии “есть — уже хорошо”. Рана вон закрылась. Кость срослась. Теперь тебе ее осторожно расхаживать надо. Сначала с костылем, потом с палочкой. Если все будет хорошо, к первомаю в батальон выздоравливающих. Восстановиться и только тогда…

На лице Кондрашова, уже видевшего мысленным взором братишек буквально за воротами госпиталя, отразилась совершенно детская обида. Он без сомнения ожидал большего. Но в каких-то десять секунд овладел собой и снова стал серьезным.

— Есть, осторожно расхаживать. Есть, к первомаю в батальон выздоравливающих. Это мы в разведке умеем, осторожно, но не мешкая. И если болит