про своего товарища наверняка так и не узнал. А неизвестность… да, ее хуже быть не может.

“Как мне хочется, чтобы все, кто слушал сегодня стихи, остались живы, — думала она. — И после победы вспомнили, как они их слушали. Здесь в штольнях”.

Есть в человеке какая-то способность верить в то, чего он наверняка знать не может. Или хотя бы изо всех сил желать. Так старушка крестит уходящих в бой солдат. Уж какой там в ее сознании есть бог, ей хочется верить, что от креста, положенного ее слабой рукой, их действительно обойдут пули. Это не суеверие. Это вера в жизнь, которая так или иначе должна быть. Желание победы этой жизни. Путано как-то мысли ложатся, но точнее не выходит. И вслух их не высказать даже тому, кому доверяешь как себе. “Хоть записывай в дневник”, - пришло ей вдруг. Хотя нет, ерунда конечно, кто же на войне ведет дневники. Просто хочется этой веры… этого знания, что все сбудется.

Огнев тоже молчал, думая о чем-то. Может, о сыне… Помотал головой, словно стряхивая тревогу, и сменил тему.

— Вы очень хорошо читаете. У вас поставленный, артистический голос.

— До сих пор заметно? Поставленный. Я занималась в драмкружке, играла. Даже в театральное когда-то хотела поступать….

— Ох, извините, я тогда про театр на нервах сказал… Неловко вышло…

— Тогда, это в Воронцовке? Я уже забыть успела, — тут Раиса немного слукавила. Если тебе обидно получилось, это очень помнится. — И потом — вы ведь были правы. Руки у меня тогда были не дай боже.

— Руки, кстати, вполне прилично. Но вот подшаг и жест… Был бы я режиссером в театре, в самый важный момент операции так бы и подавали инструмент. “И выступил гордо Чалд-Вайет, откинул светлую прядь, и меч лорду Ингрему в сердце вонзил на целую пядь”.

Эту фразу Огнев сопроводил размашистым, театральным жестом руки и топающим подшагом, благо в кают-компании никого больше не было.

— Но, не могу не отметить, и тогда вы ни разу ничего не перепутали и не вставали столбом, пытаясь вспомнить, что такое зажим и чем он от скальпеля отличается.

— Хорошо, что с тех пор выучиться успела. Чтобы без лишних движений.

"И кажется, я знаю, почему вы Васильеву тогда не поставили вместо меня", — подумала Раиса, но этого она уже не сказала вслух. Тайна есть тайна, даже если она написана у подруги на лбу шрифтом из передовицы газеты "Красный черноморец".

— А про стихи… это просто голос поставленный. Так, как у вас, ни у кого больше не получится. Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь читал так как вы. Вы словно взвод в атаку поднимали.

— Разве Симонова можно читать как-то иначе?

— Вы правы, в самом деле — нельзя. Только так. Но действительно, как порохом пахнуло. И не мне одной. Вы видели, с какими глазами слушали бойцы? Они же все это увидели в тот момент, как наяву. Даже, — она смутилась и опустила голову, — даже я увидела.

* * *

Над крохотным скальным карнизом гудел ночной ветер, соленый и не по-майскому холодный. Дрожал протяжно и хрипло, как плохо настроенная седьмая струна. Общее напряжение в конце концов добралось и до самых стойких. Колесник, странно осунувшаяся, в шинели внакидку, сидела спиной к обрыву. Ветер без труда выхватил из узла на затылке темные пряди и вокруг головы Натальи Максимовны будто клубилось небольшое облачко.

— Кажется, в первый раз жалею, что не курю, — она нервно глянула вниз. — Будто бы курение должно успокаивать.

Астахов галантным жестом протянул ей свои папиросы.

— Можете попробовать. Пока товарищ Репиков не видит, чему я учу личный состав, — попытался пошутить он, но вышло не очень убедительно. — Не спится?

— Вам, я вижу, тоже. У вас ведь только что смена кончилась.

— Сам не знаю. С утра как наскипидаренный. Кондрашов отбыл в команду выздоравливающих, я направление подписал. Знаю — рановато, но дольше его бы сам черт не удержал. Сбежит, — последнее было произнесено со спокойной уверенностью, с какой ставят очевидный диагноз. — Через три дня самое большее сбежит в свою часть. И я его понимаю.

— Наверное, все-таки не лучшее время учиться курить. Но спасибо. А почему вы с пистолетом? — она удивленно скосила глаза на кобуру у коллеги на ремне.

— С некоторых пор мне с ним спокойнее, чем без него. В конце концов, по уставу положено. Честно — до печенок замучила эта тишина! Последние дни все как на иголках! Ждем чего-то… Впрочем, чего — как раз понятно.

— Подсыхает земля, — произнес Огнев, присоединившийся к компании. Тоже с пистолетом, — Не сегодня-завтра. Только бы у нас раньше взлетные полосы высохли…

— И вы? — удивилась Колесник

— Что “я”?

— С оружием.

— Что бы ни говорил товарищ Репиков, а мы в последние дни не размагничены, а избыточно взвинчены. Война — это хаос, стихия. Воинская дисциплина, знаки различия, оружие на положенном месте — успокаивают. Дают опорные точки. Мешают хаос усугублять. Бегать, вопить, размахивать руками. Понимаете, подойдя строевым шагом, отдав честь, представившись по форме, человек заставляет себя объясниться кратко и точно. Медицинская сортировка — это средство упорядочить внешнее, а форма и воинская дисциплина — внутреннее. Такой вот вывод делаю из своего опыта.

— А как же Симонов? “Нацепили вдруг все лето нам мешавшие наганы”?

— Там было немножко особенное. Мы тогда выставили, я б сказал, сборную команду Советского Союза по хирургии. Опытных, сработавшихся людей. В условиях не более, чем угрозы неустойки фронта. В войне, не угрожавшей существованию страны.

— А сейчас, Алексей Петрович, вы как кадровый, что скажете про угрозу?

— Немцы, безусловно, понимают, что мы готовим удар. Безусловно, будут пытаться упредить.

— Быстрым ударом по Севастополю, вы говорили.

— Мне кажется, да. Вот-вот увидим, — и снова повторил, — Земля подсыхает…

Несколько секунд все молча смотрели на восток, будто ожидая увидеть там всполохи артподготовки наступающего Крымского фронта.

* * *

Сон долго не шел. Все казалось Раисе, что едва задремлет, их тут же поднимут, и она все ждала, ждала этого, но так и не дождавшись, уснула наконец и провалилась не в кошмар даже, а в тяжкий, бестолковый сон, их тех, что часто приходят к усталым людям и не приносят настоящего отдыха.

Во сне она бродила в ночи по смутно знакомому городу, безусловно мирному, потому что на пустых улицах горели фонари, непривычно большие и яркие. Почему-то она точно знала, что это Севастополь, хотя не различала ни одного знакомого дома. Но чуть только подумала о том, что точно знает город, как где-то вдали,