любит. Ну, ходит ответственный товарищ, авторитет расплескать боится. Я от него свой первый выговор здесь схлопотал, за того кладовщика в порту. Хотя там не обложить по-русски надо было, если уж честно сказать, а пистолет под нос сунуть, чтобы сообразил, сукин сын, чем его бережливость пахнет в военное время. Ну, распатронил под настроение… А я тебе поперек его замечания по медицинской части объявляю благодарность. Как старший по званию и твой начальник. Ну, что надо сказать? Вот, улыбнулась, молодец. А хлюпать носом — отставить. Не то перемываться отправлю.

* * *

Раз прочитав стихи, а тем более, выступив на концерте, уклониться от регулярных выступлений было невозможно. Уже все, что сохранила Раисина память со времен школы и училища, было десять раз перечитано. Хорошо, что были книги. И очень хорошо, что на очередную просьбу “Тетя Рая, а ты еще что-нибудь про море знаешь?” она вспомнила о Багрицком. Вот кого надо читать! Разумеется, не про смерть пионерки, над которой Раиса сама в детстве роняла слезы, ни в коем случае!

Мы по бульварам бродим опустелым,

Мы различаем паруса фелюг,

И бронзовым нас охраняет телом

Широколобый и печальный Дюк.

Мы помним дни: над синевой морскою

От Севастополя наплыл туман,

С фрегатов медью брызгали шальною

Гогочущие пушки англичан.

Как тяжкий бык, копытом бьющий травы,

Крутоголовый, полный страшных сил,

Здесь пятый год, великий и кровавый,

Чудовищную ношу протащил.

Оказывается, она еще помнила, как подстроить свой голос к размеру помещения, чтобы не кричать, но слышно было всем. В драмкружке этому учили, удивительно, что удержалось. В книгу она уже почти не глядела, запоминать стихи с детства давалось ей легко. Не так это и сложно, рассказать с выражением, если понимаешь, о чем говоришь. Анна Феликсовна терпеть не могла манерного исполнения стихов нараспев, тех, кто пытался так читать, она непременно обрывала, причем очень резко: “Луны на небе нет. По какому поводу воем?” И правильно делала. Не так, конечно, Багрицкий должен звучать. Он как набатный колокол, размеренный, звонкий и сильный. Так его читала сама учительница, и всякий раз, вспоминая знакомые строки, Раиса слышала ее голос. Интересно, а сейчас похвалила бы? Или сказала: “Можешь лучше”?

Вообще-то, отбой через пять минут. Если увлечешься, от комиссара нагорит.

— С нашей тетей Раей никакого радио не надо. Читает не хуже Левитана, — это Кондрашов, только он на такие комплименты мастер.

— Отбой товарищи, — Раиса закрывает книгу. — До утра ухожу я в радиомолчание. Так, кажется, это называют. Режим надо соблюдать.

— Ну хотя бы еще одно…

Она опустила глаза в книгу. Какое бы выбрать? Последнее на странице, то, что ей самой в душу запало, хотелось бы прочесть. Но не сейчас точно. Глаза сами собой зацепились за строчки:

На трехверстке протянулись роты,

И передвигается флажок…

И передвигаются по кругу

Взвод за взводом…

Скрыты за бугром,

Батареи по кустам, по лугу

Ураганным двинули огнем…

“Они все это видели, только что. В сотню раз больше, чем я…”, - подумала Раиса и поспешно перевернула страницу.

На греческой площади рынок шумел,

Горели над городом зори,

Дымились кофейни, и Пушкин смотрел

На свежее сизое море.

Одесса… Наверное, Кошкину бы понравилось. Хотелось бы верить, что он жив. Астахов дважды писал на старую полевую почту — тишина. А теперь — отбой. Аккуратно погасить лампы, обойти палату, убедиться, что все в порядке. А книгу она дочитает потом одна. Может, что-то еще наизусть затвердит. Электричество-то по-прежнему гаснет иногда.

* * *

В кают-компании Огнев сидел, как обычно, с книгой, но смотрел не на нее, а на продолжающуюся шахматную партию.

— Добрый вечер, Раиса Ивановна. Чаю после смены не забудьте. Кипяток свежий. Молодцы на камбузе, за четверть часа до смены обновляют.

— Добрый вечер, Алексей Петрович. Что-то интересное увидели?

— Да так, король у Сергея Васильевича под угрозой. А земля-то просыхает, им скоро на ничью соглашаться придется. Не до игры станет. А вы Багрицкого возвращать пришли? Хорошо читали. И на концерте было приятно послушать, и сейчас.

Раиса смутилась, она не думала, что он ее слышал.

— Не хотел отвлекать никого. А вы “Летающий пролетарий” не читали? Любимая моя вещь у Маяковского.

— Читала, давно правда. Здесь его почему-то нигде не нашлось, а то прочла бы тоже.

— Мало издавали. Видать, война с Америкой была сочтена несвоевременной. Но заглянул он в войну даже не в нашу, а в какую-то очень будущую. Во всяком случае, самолеты без пилотов — пока даже в проектах отсутствуют.

— Не почитаете?

— Извините, наизусть не помню. Вот Симонова удачно издали. Как раз под концерт успел выучить. Очень красивая поэма вышла.

— А почему не “Жди меня”?

— Не считаю себя готовым. И слишком личные стихи. Не для сцены. В ближайшие лет пять.

— Алексей Петрович, это же оттуда вы мне тогда читали… в Балаклаве, за неделю до…?… Я ведь их запомнила. Не все, конечно. “Майор, который командовал танковыми частями в сраженье у плоскогорья Баин-Цаган”. Где он сейчас может быть, тот майор? Может быть, он уже не майор, а полковник.

— Я его видел в Москве. Тогда, в августе сорокового, в новом доме на Тверской. Я туда попал почти случайно — самый младший по званию. С одной шпалой чувствовал себя, как рядовой. Следующим по званию был как раз этот майор — как в стихах, Золотая Звезда, орден Ленина и монгольское Красное знамя. Смущался… Кажется именно там впервые заспорили, когда снова будет война. Именно “когда”. Никто не говорил “если”. Даже гражданские.

— У Монголии тоже такой орден есть?

— Было б странно, если б у них — и не было такого.

— Так хочется верить, что он жив сейчас, тот майор. И ведет наши войска в атаку.

— Может, и жив. Это про таких, как он — “ее трудно у нас отобрать”. После войны узнаем — а может, и раньше увидим его в “Красной Звезде”. Эх, как-то там сейчас Денисенко без нас управляется…

— Наши наступают. Может статься, что мы со всеми здесь и встретимся скоро, — вспомнила Раиса недавний разговор с Верочкой. Конечно, это предположение не показалось ей с тех пор менее наивным, но отчаянно хотелось сказать что-нибудь ободряющее. А что такого можно придумать для человека, который и старше тебя, и опытнее, и войну видел такой, какой ее ты еще не видала. Еще при разговоре у обрыва понятно было, что до сих пор с тяжелым сердцем думает товарищ профессор о том отступлении. Ничего-то он