В начале 1937 года, когда Набоков ездил в Англию, он посетил свою альма-матер и обедал с однокашником, который в студенческие годы поддерживал большевиков. Набоков заранее знал, какие доводы ему придется выслушивать и о чем пойдет речь: о хирургической попытке отделить Сталина от Ленина, о готовности оплакивать погибших во время чисток, не слыша при этом, как потом выразился Набоков, доносившихся еще при Ленине «стонов из трудового лагеря на Соловках или подземной тюрьмы на Лубянке».

Если условно разделить писателей на две партии – тех, кто мечтает переосмыслить литературу, и тех, кто стремится переделать общество, – Набоков, не задумываясь, выбрал бы первую. Но в «Даре» ему не пришлось делать выбор. Роман, новаторский по форме, в то же время трактует историю революционного движения России как причину гибели империи и рассеяния ее граждан по белу свету.

Берлинскую эмигрантскую общину Набоков запечатлел в романе блестяще, однако благодарности, разумеется, не снискал. Эмигрантам не понравилось, каким в романе показан их мир, не понравился и героизированный протагонист, явное альтер-эго автора. В Христофоре Мортусе легко угадывается нелюбимый Набоковым поэт и критик Георгий Адамович. На обвинения в злопыхательстве Набоков ответил, что если в творческих целях ему понадобилось «взять даром в это путешествие образы некоторых современников, которые иначе остались бы навсегда дома», то тем, на кого пал его выбор, грех жаловаться.

Набоков сделал со своими литературными собратьями то же, что его Федор – с Чернышевским: запечатлел человеческие причуды и крохотный мирок берлинских изгнанников, пока из их судеб не состряпали сентиментального жития святых. Он не будет по ним вздыхать, но и бесследно раствориться в прошлом тоже не позволит.

4

В сентябре 1937 года Адольф Гитлер встречал в Берлине диктатора-союзника Бенито Муссолини парадом эсэсовцев. Через два месяца в Мюнхене открылась выставка «Вечный жид». Образ легендарного бессмертного скитальца подвергся переосмыслению и был представлен в виде этакого морального урода, поднявшегося на гребне большевистской революционной волны, угрожающей захлестнуть весь мир. Таков был немецкий ответ нью-йоркской выставке «Вечная дорога», рассказывающей о преследованиях, которым в ходе истории подвергались евреи.

В книге, которую в том же году (и под тем же названием «Вечный жид») выпустила нацистская партия, евреев из гетто изображали ведущими «криминальную деятельность» посреди «вони и гор мусора». Авторы утверждали, будто иудеи используют «мишурный блеск патологии, чтобы смущать и порабощать» остальные народы. От масштабных пропагандистских проектов, превозносящих достоинства арийцев, нацисты перешли к культивированию антисемитизма в широких массах, опираясь на которые можно было бы приступить к активным действиям. Газеты Европы и Америки осудили выставку, но в Берлине ее посетили сотни тысяч немцев, после чего она отправилась в турне по Германии и Австрии.

Нацистский образ разносчика политической смуты и сексуального извращенца, больше тысячи лет сеющего разврат, мало походил на набоковского Агасфера. Двадцатитрехлетний Набоков оставлял несчастному скитальцу возможность искупления и любви; нацисты же трактовали легенду в том смысле, что евреи по природе своей дефективны, не подлежат исправлению и представляют угрозу для остального мира.

Со времен создания «Агасфера» в жизни Набокова многое изменилось. В «Даре» Федор описывает, как Зина, вначале с раздражающим напором, а потом спокойнее и мягче превращает его равнодушие к антисемитизму в тонкую восприимчивость, заставляя жалеть, что раньше он не обращал внимания на злобные выпады друзей и знакомых. Набоков прошел сходный путь. Он больше десяти лет был женат на гордой своей национальной принадлежностью еврейке Вере Слоним, и теперь его трехлетний сын оказался в эпицентре умышленно нагнетаемой массовой ненависти.

К концу 1937 года эта ненависть приобретает вполне осязаемые формы. Расширяется сеть концентрационных лагерей. В Дахау вместо построек, вмещавших четыре тысячи восемьсот человек, возвели более крупный комплекс. В 1937-м на лесистых взгорьях к северо-западу от Веймара открылся Бухенвальд. В окрестностях Ораниенбурга принял первых узников концентрационный лагерь Заксенхаузен.

Набоков, уже обращавшийся в своем творчестве к лагерям и тюрьмам России, начал вплетать в литературную канву немецкий кошмар. В коротком рассказе «Облако, озеро, башня», написанном тем летом, насилие проявляется во множестве обличий, в конечном итоге оборачиваясь кровопролитием. Некий русский по имени Василий Иванович выигрывает на благотворительном балу увеселительную поездку, но в попутчики ему достаются немцы. Те ведут себя развязно и грубо, однако протагонист верит, что в этом загородном путешествии ему откроется нечто прекрасное. Ему приходится покориться и петь вместе с ними разудалые песни о бесстрашных походах по родным холмам, и все-таки мир он воспринимает по-своему. Он находит чудесное место с облаком, озером, башней – и комнаткой, где планирует остановиться.

Но немцы не желают оставить его в покое. Они силой втаскивают Василия Ивановича обратно в поезд и там, скрученного, бьют железными каблуками, пытают штопором и хлещут самодельным кнутом. Герой выживает, но говорит, что больше не хочет быть человеком.

Набоков написал «Облако, озеро, башню», когда останавливался с Верой и Дмитрием в Мариенбаде. Несмотря на близость Германии – граница находилась всего в десятке километров – угроза для Набоковых миновала. И тем острее вставал вопрос, долго ли еще остальная Европа останется в безопасности: антисемитская волна уже перехлестнула через немецкие рубежи. Инспирированный Гитлером мартовский переворот в Вене послужил поводом к аннексии Австрии и обрек на скитания еще сто восемьдесят пять тысяч еврейских беженцев, в числе которых был Зигмунд Фрейд.

Через несколько дней после аншлюса президент Америки Франклин Делано Рузвельт предложил созвать международную конференцию, посвященную проблеме еврейских беженцев. В июле представители тридцати двух стран встретились во французском городке Эвиан-ле-Бен. Гитлер со злобной иронией выразил надежду, что те, кто «столь глубоко сочувствует этим преступникам», наконец перейдут от слов к делу. Он-де с огромным удовольствием отправит к ним немецких евреев, если понадобится, даже на шикарных лайнерах.

4 июля, в День независимости США и в канун Эвианской конференции, журналистка The New York Times Энн О'Хэйр Маккормик призвала американцев и американскую делегацию трезво взглянуть на то, что происходит. «Как мы будем дальше жить, – писала она, – если Америка спустит Германии с рук ее политику массового истребления людей, позволит фанатизму одного человека возобладать над здравым смыслом, не примет вызова в этой борьбе с варварством?» Вовсе не обязательно готовиться к войне, писала она, достаточно лишь предложить убежище притесняемым людям, столь явно нуждающимся в помощи. Это, по сути дела, «экзамен для цивилизации».

Как показал ход конференции, цивилизация экзамен провалила. Америка недолгое время заполняла свою ежегодную квоту, приняв в общей сложности двадцать пять тысяч немецких евреев. Но Государственный департамент, который контролировал процесс выдачи виз и беспокоился, как бы в страну не попали анархисты, вскоре существенно сократил приток беженцев из Германии.