Представитель Швейцарии Хайнрих Ротмунд объяснил в Эвиане, что его страна боится наплыва еврейских беженцев, которые ей не нужны. Представитель Аргентины выступил с блистательной речью о том, сколько пользы принесут переселенцы, но сразу же после конференции его страна приняла закон, ограничивающий приток иностранцев и отдающий предпочтение «иммигрантам, способным к ассимиляции». Пока страны перекладывали друг на друга ответственность за судьбу переселенцев, группа австрийских евреев томилась на островке посреди Дуная, поскольку ни Чехословакия, ни Венгрия не желали их принимать. Только Доминиканская Республика объявила, что ее порты открыты для беженцев.

Германия издевательски резюмировала, что остальной мир критиковал ее до тех пор, пока сам не столкнулся с еврейской проблемой. Вместо того чтобы поправить ситуацию, Эвианская конференция, похоже, только усугубила ее.

Осознанный отказ мировых демократий противостоять жестокостям Третьего рейха имел последствия как в Германии, так и за ее пределами. Вскоре после того как Набоковы, прожив год на юге Франции, возвратились в Париж, семнадцатилетний еврей Гершель Гриншпан выстрелил в секретаря немецкого посольства Эрнста фом Рата. Не прошло и нескольких часов, как на улицах Франции появились люди, раздававшие листовки с рекламой антисемитских лекций, дополнявшие уже расклеенные призывы избавляться от евреев. Официальные новостные службы Германии тут же высказали предположение, что за убийство фом Рата понесут наказание немецкие евреи.

На следующее утро немецкие газеты уже трубили о стрельбе в Париже, заявляя, что все это дело рук «международного еврейства». Фом Рат умер два дня спустя, и Германия, как по команде, взорвалась негодованием против евреев. 9 и 10 ноября во время событий, которые позже назовут Хрустальной ночью, немцы и австрийцы разбили бесчисленное множество витрин, сожгли больше двух сотен синагог и разграбили тысячи еврейских магазинов. Почти сотню евреев убили на месте, тридцать тысяч еврейских мужчин арестовали и отправили в концлагеря.

Вера с Дмитрием вовремя покинули страну, уговорив кузину Анну Фейгину ехать следом. Соня Слоним уже давно жила в Париже. Но Верина старшая сестра Лена Массальская оставалась в Германии, где повсюду рыскали дружки Таборицкого (убийцы В. Д. Набокова) – по долгу службы, а то и по зову сердца. Лена обратилась в католичество, но Таборицкий без труда опознает в ней еврейку. Набоковы писали друзьям с просьбой помочь Лене выбраться. Но помочь ей не захотели или не смогли, и Вериной сестре уехать не удалось.

Мир узнал о Хрустальной ночи благодаря репортажам – иностранные корреспонденты сообщали из разных городов Германии о смертях и разрушениях, а также об энтузиазме, с каким немцы унижали своих еврейских соседей. Нацистское правительство выписало немецким евреям штраф на сумму миллиард рейхсмарок (приблизительно 400 миллионов долларов на то время) за нанесенный стране ущерб. Несколькими неделями позже на территории старого кирпичного завода под Гамбургом открылся лагерь Нойенгамме – подразделение концентрационного комплекса Заксенхаузен.

5

В том же месяце Набоков засел за свой первый англоязычный роман. Действие «Подлинной жизни Себастьяна Найта», истории о двух братьях, живущих каждый своей жизнью в физическом и эмоциональном отдалении друг от друга и от родины, разворачивается в Германии и Франции в середине 1930-х годов. Прославленный писатель Себастьян Найт умирает в возрасте тридцати шести лет, и его младший сводный брат В. пытается посмертно сблизиться с ним, углубляясь в изучение личных вещей Себастьяна и работая над его биографией. Точно так же, как Набоков, подумывающий о переезде в Англию или Америку, пробует силы в языке, открывающем путь к международному признанию, вымышленный эмигрант Себастьян в поисках читателя меняет родной русский на английский. Как и следовало ожидать, В. не осуждает брата (и автора). Он уверен: любовь Себастьяна к утраченному языку и родной земле никуда не делась, переход на английский не означает предательства.

Писавшийся на чемодане, положенном поверх биде в ванной комнате Набоковых, роман «Подлинная жизнь Себастьяна Найта» вобрал в себя скитальческий опыт Владимира. Разобщенные в детстве, не понимающие друг друга даже в зрелом возрасте, В. и Себастьян живо напоминают Владимира и Сергея Набоковых. Себастьян учился в кембриджском Тринити-колледже, где ходил в знаменитом набоковском канареечном свитере. Он предал свою любовь к женщине, которая была его музой и верной помощницей. При этом Себастьян чем-то напоминает Сергея – например, неловкостью в спорте и «женским кокетством». Возникает ощущение, что Набоков хотел преодолеть разделявшее их с братом расстояние, объединив его мир со своим.

В реальности слияние миров проходило сложнее. Сергей провел 30-е годы, кочуя между Парижем и австрийским замком своего партнера Германа. Братья нередко виделись в Париже, порой Сергей заглядывал к Владимиру на квартиру. Но неловкость между ними так и не прошла. Набоков по-прежнему считал, что брат ведет разнеженный и праздный образ жизни, впустую растрачивая свои таланты. Сергей в свою очередь находил, что у Веры тяжелый характер и брак с ней навредил Владимиру. Возможно, он поверил сплетням других эмигрантов, будто бы еврейство Веры плохо повлияло на творчество Набокова? Или она просто ему не нравилась? Как бы там ни было, когда Вера с Дмитрием выбрались из Германии, Сергей искренне радовался и говорил сестре Елене, что в противном случае невестке и племяннику пришлось бы несладко.

В конце романа В. заявляет, что он и есть Себастьян Найт, или Себастьян – это он, или оба они – кто-то, не известный ни одному из них. Сюжет «Подлинной жизни» вертится вокруг недостижимости прошлого, – он о том, что лишь вымысел и способен сберечь воспоминания, пускай даже ложные. Рассказчику удается преодолеть пропасть, которой их с Себастьяном разделила смерть, и он настолько проникается мыслями о брате, что в конце уже и сам не знает, чью историю записывает.

Здесь, как и в «Даре», Набоков в очередной раз зашифровал для потомков политическую историю. В. случайно знакомится в поезде с неким Зильберманом, представившимся торговцем кожаными изделиями. По-английски тот говорит с сильным акцентом, знает несколько других языков и когда-то давно даже говорил по-русски. Зильберман многозначительно спрашивает В., далеко ли тот едет, и внезапно предлагает снабжать его информацией. Через несколько дней Зильберман возвращается с именами и адресами четырех женщин – одна из них может оказаться той самой любовницей, что сломала Себастьяну жизнь. Вообще Зильберман – фигура загадочная. Этот длинноносый коммивояжер, который все время путешествует, осваивая и забывая чужие языки, – как бы осветленная версия Вечного жида, и само его мистическое присутствие придает повествованию интонацию притчи.

Воспользовавшись одним из адресов, В. едет в Берлин, где знакомится с молодой еврейкой и ее семьей. На дворе 1936 год, у власти нацисты. Новые знакомые В. в трауре: у них только что умер зять, но нам не говорят, при каких обстоятельствах. Рассказчик сразу понимает, что эта женщина не может быть жестокосердной возлюбленной Себастьяна. Она невероятно красива, изящна и великодушна. Глядя из мрачного будущего, где уже произошла Хрустальная ночь, Набоков рисует нежную, дружную еврейскую семью – явно наперекор немецкой пропаганде. В отличие от Набокова эта образцовая семья не может знать, что станет через два года с Германией, равно как и сам Набоков в 1938 году не представлял, что последует за Хрустальной ночью. В. больше не возвращается к берлинским евреям, обрывая эту сюжетную линию на полуслове, поэтому нам остается только гадать об их дальнейшей участи. Ближе к концу романа на глаза рассказчику попадается надпись на телефонной будке, позволяющая на миг заглянуть в политическое горнило Франции того времени. Это лозунг Блюмовой коалиции: Vive le Front Populaire! (Да здравствует Народный фронт!) – и тут же ответ: «Смерть жидам». Написанный на одном дыхании, в горячке тех двух месяцев, пока еврейские общины Польши, Австрии и Германии приходили в себя после антисемитских бесчинств, роман запечатлел понемногу расползающуюся из темных углов тень грядущих расправ.