– Спроси у нее, – сказал он, – спроси свою мать о том, что ей известно.

Ахилл сглотнул – в тишине этот звук показался громким. Взглянул в черные глаза матери:

– Это правда? То, о чем он говорит?

Теперь огонь в ней совсем угас, остался один мрамор.

– Правда. Но это не все, и то, чего он не сказал, – еще хуже сказанного. – Она говорила монотонно, будто ожившая статуя. – Если ты отправишься в Трою, то уже не вернешься. Ты умрешь молодым.

Ахилл побледнел:

– И так будет?

Именно об этом первым спрашивают все смертные – не веря, страшась, содрогаясь. Неужели и меня это не минует?

– Так будет.

Взгляни он тогда на меня, и я бы не выдержал. Разрыдался и так и не унял бы слез. Но он, не отрываясь, глядел на мать.

– Что же мне делать? – прошептал он.

Легкая рябь прошла по недвижной глади ее лица.

– Не проси меня выбирать, – ответила она.

И исчезла.

Я не помню, что мы сказали двум мужам, как ушли из залы и как оказались в наших покоях. Я помню его осунувшееся лицо с проступившими скулами, матовую бледность лба. Его плечи – такие прямые, такие ровные – теперь будто опали. Горе во мне разрослось до удушья. Он умрет. Казалось, стоит об этом подумать, как умру я сам, рухну в незрячее, черное небо.

Тебе туда нельзя. Я был готов сказать это – тысячу раз. Но все только сжимал его руки: они были холодными, одеревенелыми.

– Наверное, я этого не вынесу, – наконец произнес он.

Сказал он это, закрыв глаза, будто бы не желая видеть чего-то жуткого. Я знал, что он говорил не о своей смерти, а о том кошмаре, который соткал перед ним Одиссей: утрата доблести, увядание божественного дара. Я видел, как он наслаждается своей ловкостью, самой жизнью, кипящей у него под кожей. Кто он, если не чудо, если не свет? Кем он станет, если ему не суждено прославиться?

– Мне все равно, – сказал я. Слова раскровили мне рот. – Все равно, кем ты станешь. Мне это будет не важно. Мы будем вместе.

– Знаю, – тихо ответил он, но на меня так и не взглянул.

Он знал, но этого было недостаточно. Печаль моя была до того огромна, что грозилась прорваться сквозь кожу. Когда он умрет, все, что есть на свете быстрого, прекрасного и яркого, будет погребено вместе с ним. Я открыл было рот, но – слишком поздно.

– Я поплыву, – сказал он. – Поплыву в Трою.

Алый жар его губ, лихорадочная зелень глаз. Ни единой складки у него на лице, ничего седого или сморщенного, все нетронутое. Он был самой весной, золотой и сияющей. Завистливая Смерть напьется его крови и помолодеет снова.

Он глядел на меня бездонными, как сама земля, глазами.

– Ты поплывешь со мной? – спросил он.

Нескончаемая боль любви и печали. Быть может, в какой-нибудь другой жизни я бы отказался, я бы плакал и рвал на себе волосы, но оставил бы его одного – с его выбором. Но не в этой. Он поплывет в Трою, и я последую за ним, пусть и к самой смерти.

– Да, – прошептал я. – Да.

У него на лице вспыхнуло облегчение, он потянулся ко мне. Я позволил обнять себя, позволил ему вжаться в меня всем телом так, чтобы между нами не было ни единого зазора.

Закапали, потекли слезы. Над нами кружились созвездия и шествовала утомленная луна. Шли часы, и мы все лежали – в ужасе, без сна.

Когда настала заря, он нехотя поднялся.

– Пойду скажу матери, – сказал он.

Он был бледен, под глазами залегли тени. Он уже казался старше. Во мне всколыхнулась паника. Не уходи, хотелось сказать мне. Но он уже натянул хитон и ушел.

Я лежал, стараясь не думать об уходящих минутах. Еще вчера у нас их было в изобилии. А теперь каждая – капля из кровоточащего сердца.

Комната посерела, затем посветлела. Без него постель казалась холодной и слишком большой. Никаких звуков слышно не было, и эта тишина меня пугала. Здесь как в гробнице. Я встал, шлепками и растираниями привел в чувство затекшие руки и ноги, пытаясь хоть как-то справиться с рвущейся наружу истерикой. Так все и будет, таким будет каждый день без него. Грудь стиснуло раззявленной болью, будто криком. Каждый день – без него.

Я вышел из дворца, всеми силами отгоняя от себя эту мысль. Пошел к скалам, к нависавшему над морем грозному утесу Скироса, стал карабкаться вверх. Ветра тянули меня в разные стороны, камни были осклизлыми от брызг, но меня крепко держали напряжение и опасность. Я добрался до самого верха, до самого гиблого пика, куда раньше боялся взбираться. Я изрезал себе руки почти до крови острыми камнями. Везде, где я ступал, оставались следы. Я был рад этой боли – обыденной, чистой. Даже смешно, до чего легко было ее выносить.

Я добрался до самого верха, до груды валунов, небрежно сбившихся в кучу на краю утеса, и остановился. Пока я карабкался сюда, в голову мне пришла мысль – неистовая и безрассудная – под стать моим чувствам.

– Фетида! – прокричал я прямо в жалящий ветер, обратив лицо к морю. – Фетида! – Солнце уже стояло высоко в небе, их встреча давным-давно окончилась.

Я в третий раз набрал воздуху.

– Никогда больше не произноси моего имени.

Я резко обернулся к ней и потерял равновесие. Камни посыпались из-под ног, ветер вцепился в тело. Я ухватился за каменистый выступ, устоял на ногах. Вскинул голову.

Кожа у нее была бледнее обычного, цвета первого зимнего льда. Она скалилась, обнажая зубы.

– Глупец, – сказала она. – Спускайся. Твоя сумасбродная смерть его не спасет.

Не так уж я был и бесстрашен: от неприкрытой злобы у нее на лице меня затрясло. Но я заставил себя говорить, спросить о том единственном, что мне нужно было знать:

– Сколько еще он проживет?

Из горла у нее вырвался звук, похожий на тюлений лай. Я не сразу понял, что она смеется.

– А что? Хочешь подготовиться к его смерти? Или предотвратить ее?

На ее лице ясно читалось презрение.

– Да, – ответил я. – Если сумею.

Снова тот же звук.

– Прошу тебя. – Я опустился на колени. – Прошу, скажи.

Возможно, дело было в том, что я встал на колени. Звук оборвался, она задумчиво поглядела на меня.

– Гектор умрет первым, – сказала она. – Большего мне знать не дано.

Гектор.

– Благодарю тебя.

Она сощурилась и прошипела – будто воды плеснули на раскаленные камни:

– Не смей меня благодарить. Я не для того пришла.

Я ждал. Лицо у нее было белым, как расщепленная кость.

– Все будет совсем не так легко, как ему кажется. Мойры посулили ему славу, но велика ли она будет? Ему нужно всеми силами оберегать свою честь. Он слишком доверчив. Мужи Греции, – сказала она, как сплюнула, – грызутся меж собой, будто собаки из-за кости. Не так-то просто они поступятся своим превосходством. Я сделаю все, что в моих силах. И ты… – Она мельком глянула на мои тощие руки и костлявые коленки. – Ты его не осрамишь. Тебе понятно?