Замешательство Бальзака в какой-то мере аналогично проблемам, с которыми столкнулся Сарразин, герой одного из его ранних произведений. Он влюбляется в красавицу певицу, которая оказывается евнухом. Далее Сарразин более всего озабочен тем, чтобы сохранить свою сексуальную ориентацию. В письмах к мадам де Берни Бальзак часто обращается к ней не только как к матери, но и как к другу (в мужском роде), намекая на попытку вместить даже самые потаенные свои желания в идеальную новую роль. В разоблачительном эпизоде Сарразина исключают из иезуитской школы (как и Бальзака, во время Пасхи) за то, что он изваял фигуру, которую Юнг мог бы назвать символом самого себя. В свете той спасительной силы, какую Бальзак приписывал сексу, скульптуру Сарразина можно считать также скандальным олицетворением Christus erectus.

По словам анонимного биографа Ораса де Сент-Обена, слава похожа на шест, смазанный жиром: полные надежд люди один за другим пытаются взобраться по нему наверх, но, соскальзывая, оказываются в отвратительной грязи. Наконец жир, которым смазан шест, вытирается об одежду предшественников, и счастливчик, который совершенно не заслуживает победы, забирается наверх и приписывает всю честь себе269. В двадцать пять лет – по мнению автора, возраст, когда человек становится тем, кем он и останется до конца своих дней270, – опозоренный Бальзак, подобно его альтер эго Сент-Обену, упал к самому подножию шеста. Его карьера романиста подошла к концу. Он постоянно увеличивал ставки и постоянно проигрывал; вереница катастроф сыграла роль долгого прощания с тем, что сам Бальзак назвал «последними годами первой части его жизни». Точнее, тогда его жизнь была совершенно другой: он пытался стать фабрикантом и бизнесменом. Кроме того, в тот период он, неисправимый оптимист, по горло запутался в долгах. Он по-прежнему поднимался по общественной лестнице и даже собирался завести интрижку с одной безденежной герцогиней. Зато автор пользующихся спросом романов, хоть и выжил, на тот период почти скрылся из вида. Вместо него на сцену выходят другие персонажи. Почти все они отличались полной некомпетентностью в своем ремесле: издатель, печатник, составитель подарочных изданий большого формата и популярных брошюр. Позже Бальзак, словно решив вернуться к началам, придумал новый шрифт. Ну а результаты? Многочисленные обломки, относящиеся к тому периоду, свидетельствуют о грандиозности замыслов Бальзака. И все же он больше напоминал владельца лавки древностей, чем архитектора. Исторические исследования Бальзака и псевдостатистические обзоры тогдашней жизни можно рассматривать как фундамент, который позже лег в основу его «Человеческой комедии». И все же более очевидным поводом к их созданию стала цель куда более прозаическая: оплата долгов. Если бы не постоянно растущие ставки, которые вылились в катастрофу 1828 г., Бальзак не провел бы остаток жизни, стараясь вывести сальдо с помощью романов. Его достижение можно считать таким же великим, как изобретение современного романа или изображение цивилизации. Он повел себя как истинный герой: «Я больше великий финансист, чем великий писатель, ибо я закрывал счета своим пером»271.

Как ни парадоксально, Бальзак очень гордился тем, что манипулирует силами, которые он изобличал в своих романах. Расчеты с кредиторами – одна из наиболее часто повторяющихся тем его повседневной жизни. Его короткая, но оживленная встреча с молодым Бодлером в 40-х гг. XIX в. (они приветствовали друг друга неудержимыми взрывами хохота на улице)272, возможно, имеет какое-то отношение к тому, что Бодлер позже опубликовал юмористическую статью. Кое-кто счел ее оскорблением, но Бальзак, должно быть, признал в ней дружеское почтение: «Как расплатиться с долгами, если вы – гений». «Я хотел показать, – объяснял Бодлер, которого здесь можно приравнять к его герою, – что великий поэт умеет разобраться с векселем так же легко, как распутывает сюжет самого сложного и загадочного романа»273. В 1838 г. один гость заметил на стеллаже, рядом с «Озорными историями», зловещего вида том, переплетенный в черное. «Взгляните, – посоветовал ему Бальзак. – Произведение не опубликовано, но представляет огромную ценность». Труд назывался «Грустные счета» (Comptes Mélancoliques). В нем перечислялись его долги274.

В 1824 г. Бальзака постигла первая неудача, которую он склонен был называть «Березиной» или «Ватерлоо». Роман «Аннета и преступник» (Annette et le Criminel) с треском разгромили на страницах «Фельетон литтерер». Возможно, его друзья-либералы сочли, что Бальзак слишком всерьез воспринял роль роялиста. Другая причина заключалась в том, что он писал куда лучше, чем они. То, что в той же самой газете только что опубликовали хвалебную рецензию Бальзака на собственный роман, никакой роли не играло. Редакция решила «открыть читателям глаза» 12 мая 1824 г. Рецензия вышла гневной. Судя по всему, ее автор хорошо знал Бальзака. Возможно, именно та рецензия послужила источником болезненного отношения Бальзака к печатной критике, даже если автор сочувствовал ему и действовал, как он считал, из лучших побуждений. «Мистические банальности» Бальзака сравнивались в рецензии с остроумной проповедью совести одного из его любимых авторов, Лоуренса Стерна – разумеется, не в пользу Бальзака. Его героев назвали ходульными, стиль неряшливым, а весь роман в целом – фантастическим: только кормилицы да младенцы способны поверить, что героиня-девственница может влюбиться в закоренелого преступника, сорокалетнего «Геракла с вьющимися волосами». Нападки лицемерно прикрывались добрыми советами и, как всякая злая критика, содержали в себе толику правды. Орас де Сент-Обен наслаждался религиозной сентиментальностью не потому, что был сторонником церкви как таковой, а потому, что тайком собирал коллекцию «для себя». В доказательство приводилась лицемерная одержимость виселицами и тюремными камерами: висельный юмор без «соли». Все это замечательно для печально известных своими нездоровыми пристрастиями английских читателей, но французы ни за что не поддержат такой образчик дурновкусия.

Бальзак был довольно большим знатоком современной ему литературы и понимал, что «Аннетта», как и «Ванн-Клор», произведение, которое он собирался отшлифовать и издать, – в высшей степени оригинальное сочетание романтической мелодрамы и буржуазного реализма. Более того, судя по заметке, нацарапанной на задней стороне приглашения на памятную службу по бабушке Саламбье, автор надеялся, что его романы образуют правое крыло более крупного сооружения: «3 тт. о частной жизни французов»275. Самое больное заключалось не в самой критике; в конце концов, гениев никогда не понимают276. Тяжелее всего Бальзак воспринял плохо скрываемую цель рецензии. Она стала очевидной попыткой погубить репутацию, которую завоевал Сент-Обен за последние три года. Его делали мишенью для политических и националистических выпадов. Правда, Бальзак, подобно Люсьену де Рюбампре, сам стал причиной своего падения, противопоставив себя коллегам. Он тоже умел «топить» конкурентов, причем разгромная рецензия на первый взгляд казалась вполне беспристрастной: «То было ужасающее наслаждение, мрачное и уединенное, вкушаемое без свидетелей, поединок с отсутствующими, – когда острием пера убивают на расстоянии, как будто журналист наделен волшебной властью осуществлять то, чего он желает, подобно обладателям талисманов в арабских сказках»277.