Эротические «Озорные рассказы», с их раблезианством и архаичным языком, служат свидетельством тех трудностей, с которыми столкнулся Бальзак до того, как понял, что можно писать и историю современной ему действительности. Писателю, живущему в эмоциональной ссылке в чопорном девятнадцатом веке, нетрудно было ностальгировать по времени, когда повсюду царили хаос, грабежи и разврат.

В последующие три года Бальзаку предстояло провести много времени в Королевской библиотеке. Работая там, он утверждал – и образ, который он употребил, красноречиво говорит о его подходе к знаниям, – что его труд сродни битве с многоголовой гидрой: взамен каждой отсеченной головы вырастают две новых. По настоянию отца он играл в азартную игру со временем: скоро ему исполнится тридцать. Но Бальзак приучился не терять надежды. Подобно всем азартным игрокам, он верил в различные системы. «Я играю только неофициально, – уверял он Эвелину Ганскую, когда она передала ему слова своей назойливой кузины Розали: общие знакомые видели Бальзака в игорных заведениях, – но я никогда не проигрываю»304. Национальная лотерея была всего лишь «опиумом для бедных»305, зато колесо рулетки таило в себе волшебство. Растиньяк выигрывает огромные суммы, очевидно с помощью одной лишь силы воли306. Складывается впечатление, что Филипп Бридо в «Баламутке» теряет деньги не в силу законов вероятности, а просто из-за собственных глупости и жадности.

Стремление принимать желаемое за действительное уже привело Бальзака на край скользкого склона, который временами казался не таким страшным, как долгое восхождение на гору французской истории. В начале того года поиски издателя для романа «Ванн-Клор» привели его к знакомству с Урбеном Канелем. Канель обладал чудесной для издателя слабостью: он брался издавать только те книги, которые нравились ему самому. По мнению Филарета Шаля, друга Рессона и одного из будущих основателей сравнительного литературоведения, Бальзака отчасти привлекла жена Канеля, «мисс Анна»: ему нравилось перебирать пальцами ее красивые длинные волосы307. Но, помимо всего прочего, Бальзака привлек революционный замысел, который предложил ему здравомыслящий Канель. Суть его в том, чтобы предложить вниманию публики полное собрание сочинений французских классиков «в одном, легко переносимом томе и по цене, которая подойдет любому кошельку». Некий Дассонвиль, предприниматель, знакомый Бальзака, решил, что это неплохое капиталовложение; он внес часть капитала, а простые векселя для Канеля подписала исполнительная Лора де Берни. Воодушевление Бальзака и страх, что кто-нибудь может украсть у них идею, привели его в Алансон, в Нормандию, где он заказал граверу «красивые виньетки» для книг: «Упорство и храбрость, и слава и прибыль будут твоими»308. Кроме того, он быстро набросал предисловия к двум первым томам – сочинениям Мольера и Лафонтена. В предисловии к «Лафонтену» он пророчески размышляет о прекрасной способности последнего забывать о своих финансовых трудностях, погружаясь в мир грез.

Катастрофа не заставила себя ждать. Книгопродавцы неохотно принимали книги неизвестного издателя. К тому же рисунки заказали Ашилю Девериа, ученику Жироде. Гравюры оказались перекошенными и неуклюжими. Книги были набраны мелким шрифтом. После того как вышли все тома, оказалось, что их придется продавать по заоблачной цене: 20 франков (приблизительно 60 фунтов стерлингов в современном исчислении). «Расин» и «Корнель» пылились на полках магазинов; никто их не покупал. Первый поворот колеса Фортуны отнял у Бальзака свыше 14 тысяч франков.

Он не унывал. Раз первое предприятие окончилось неудачей, ответ был ясен: надо рискнуть еще, поставить больше. Он не сомневался, что в мире необузданного капитализма главное – оказаться в нужное время в нужном месте и ухватить деньги, которые повсюду валятся с неба. Один важный урок он все же усвоил: что бы ни случилось, необходимо оплатить счета типографии. Отсюда вывод: надо стать печатником309. Семья как раз недавно получила в наследство немного денег и смогла выкупить дом в Вильпаризи. Дассонвиль, надеясь вернуть свой первый взнос, в июне 1826 г. наконец согласился покрыть долг Бальзака Канелю. К тому времени Бальзак убедил отца гарантировать все будущие долги из капитала, который, как планировалось первоначально, должен был обеспечить его небольшим доходом на черный день. Типографию в те дни можно было купить за 8 тысяч франков. Патент печатника стоил 22 тысячи франков. Муж Лоры де Берни вспомнил о своих связях и написал рекомендательное письмо. Он подтверждал, что будущий печатник – благонамеренный молодой человек; хотя он совершенно неопытен, он хорошо разбирается в литературе. Видимо, его письмо и сыграло решающую роль. Кроме того, официальный запрос, в котором требовалось определить «нравственные и политические взгляды» подателя прошения, наверняка перехватила Лора де Берни: Бальзак, говорилось в письме, вырос в почтенной семье, живущей в полном достатке; его поведение называлось «нормальным»310. Поэтому 4 июня 1826 г., почти семь лет спустя после того, как он начал карьеру литератора на улице Ледигьер, Бальзак стал владельцем типографии на узкой улице Маре-СенЖермен. Он привел за собой на буксире наборщика по фамилии Барбье, которого сделал своим заместителем. Затем Бальзак нанял около тридцати рабочих, взяв в долг 70 тысяч франков. Он не сомневался в том, что печатное дело принесет ему то же самое, что и Сэмюелу Ричардсону: позволит ему провести остаток жизни как прилежному бездельнику. На следующие два года типография стала для Бальзака домом.

Возможно, стоит ненадолго задуматься о характере человека, который балансировал на краю скользкого обрыва. Дело в том, что неудача Бальзака-предпринимателя совпала с успехом на другом поприще. В некотором смысле одно даже объясняет другое. Мы располагаем двумя письменными свидетельствами и обманчиво прозрачным рисунком, которые предлагают своего рода предсмертное вскрытие: с их помощью можно проанализировать стремительный взлет и еще более стремительное падение Бальзака-бизнесмена.

Некто по имени Я, которого позже стали называть Скрибонием, а еще позже Рафаэлем, – второстепенный персонаж в «Неведомых страдальцах» (Les Martyrs Ignorés, 1837): «Живет на пятом этаже. С Пасхи до Рождества носит нанковые брюки со штрипками; зимой – толстые шерстяные брюки. На нем синий жилет с потускневшими пуговицами, ситцевая рубаха, черный галстук, туфли на шнурках, шляпа, которая блестит от дождя, и оливковое пальто. Обедает на улице Турнон на 21 су в ресторанчике мамаши Жерар в цокольном этаже, куда можно попасть, спустившись на две ступеньки ниже уровня тротуара… Обожает знания и жадно поглощает их, не успевая толком переварить…

Сейчас имеет 600 франков в год, но рассчитывает стать миллионером. Обжора, которого легко увлечь, всегда бесстрашно отправляется по следам очередной лжи. Побежденный на поле боя побеждает в шатре»311.

Таков сам Бальзак в 1825 г., увиденный мудрым, но безжалостным взглядом обанкротившегося предпринимателя. Начиная с 1829 г. во всех его романах речь так или иначе заходит о долгах; каждая «история создания» в позднейших изданиях его трудов заполнена внушительными денежными суммами и подробностями выплаты процентов. И все же решительно лестный автопортрет в «Неведомых страдальцах» предполагает, что Бальзак даже накануне очередного смелого начинания испытывал подозрения относительно самого себя. В последнем сохранившемся письме к брату Лоранс предупреждала его, что ему недостает ума письмоводителя: стоит кому-то поманить его морковкой, как его фантазия тут же пускается вскачь. «Все говорят, что коммерция – единственный способ нажить состояние, но никто не знает, сколько народу нашло на этом пути свою гибель». Едва ли Бальзака обидело предсказание сестры, так как спустя три месяца, в июле 1825 г., он снова нарисовал автопортрет в письме герцогине д’Абрантес. Он собирался убедить ее в следующем: к каким бы выводам она ни пришла относительно его характера, она ошибется: «Не знаю более странного характера, чем мой… Мои 5 футов 2 дюйма содержат в себе все возможные непоследовательности и противоречия, и любой, кто считает меня тщеславным, развратным, упрямым, легкомысленным, бестолковым, пустым, небрежным, ленивым, нерасторопным, бездумным, непостоянным, болтливым, бестактным, плохо воспитанным, невежливым, ворчливым и капризным, будет так же прав, как и человек, который скажет, что я экономен, скромен, храбр, упорен, энергичен, неаккуратен (модная добродетель, которая контрастирует с “пустотой”), трудолюбив, последователен, молчалив, проницателен, галантен и всегда счастлив. Тот, кто назовет меня трусом, будет не дальше от правды, чем человек, говорящий, что я в высшей степени отважен… Меня можно, если уж на то пошло, называть ученым или невежественным, высокоталантливым или никудышным. Меня больше не удивляют никакие отзывы обо мне. Начинаю думать, что я – лишь орудие, на котором играют свою мелодию обстоятельства».