— Действуй!

Круз решился на шаг отчаянный: не ложась в бейдевинд, как в подобных случаях предписано, спуститься в фордевинд. Предприятие рискованное, но каперанг в успехе маневра был уверен.

Пуча штормовые паруса, «Евстафий» мчался на юг. Борта черпали воду, в корму били настигающие волны.

— На руле не зевать! — кричал капитан.

— Есть не зевать! — хрипели рулевые в ответ. — Зевать нонче недосуг, всем пузом на штуре висим!

Зажав в зубах парусные ножи, карабкались по вантам сорвиголовы-марсофлоты, резали обрывки рваных полотнищ, крепили новые.

— Александр Иваныч, обошел бы ты корабль, глянул, что в деках творится, а я пока тут догляжу! — Адмирал склонился к Крузу.

— Есть! — Грохоча по трапу коваными ботфортами, Круз скатился вниз.

В деках пушечных смрад и вонь. В наглухо законопаченные люки сочилась вода.

— Эх, Бискайка, край света гиблого! — плевались матросы.

Капитан 1-го ранга едва пробирался в темени среди скученных тел и разбросанных вещей. Нрав у Круза свирепый, о том последний корабельный дек-юнга знает. Зубы кулаком прочистить для него — плевое дело.

— Ишь, развалили чрева свои, — зло ругался капитан «Евстафия», расталкивая ногами укачавшихся. — Лодыри!

И вдруг замер, изумленный. Впереди верхом на пушке восседал матрос-артиллерист и, не торопясь, остругивая ножом с кости солонину, смачно ее жевал. От бешенства у Круза округлились глаза.

— Скотина! — затопал он ногами. — То ли время — жрать теперь! Райны захотел, негодяй!

Бывшие неподалеку матросы испуганно прижались к борту в ожидании скорой развязки. Артиллерист соскочил с пушки.

— Я, ваше высокоблагородие, думаю, теперь-то и поесть солененького, может, доведется вскоростях пить много!

Общий хохот был ему ответом. Опешивший Круз невольно улыбнулся. Злость прошла.

— Смотри у меня, шельмец языкатый! — погрозил он мясистым пальцем. — Еще попадешься — велю профосу выдрать нещадно!

Проводив глазами капитана, артиллерист вытащил из-за пазухи еще один «мосол» и, залезши на пушку, продолжил прерванное занятие.

— Матрос я ражий, да язык мой вражий! Слушай присказку, ребята:

— Ну, Леха, ну, Кот-бахарь! — смеялись повеселевшие матросы. — Эко ты Круза бешеного отшил ловко!

Рискованный маневр «Евстафия» полностью оправдался, и скоро корабль вырвался из штормовых объятий. Сменившись с вахты, офицеры горячо обсуждали ближайшее будущее. Ворочаясь на своих зыбких ложах, мучились в догадках.

Офицерам, как и матросам, постоянного места жительства на корабле не положено. Отдельные каюты были непозволительной роскошью и полагались лишь адмиралам и капитанам. Поэтому ютились, кто где приткнется.

Штурманы и констапели располагались в глухой констапельской, там же размещалась и судовая канцелярия. Мичманы и гардемарины квартировали под шканцами в перегороженных досками каморках. Чтобы как-то создать в своих убогих жилищах уют, обивали они переборки пестрым сукном. Там же, под шканцами, по правую сторону, отгораживался обычно закуток для священника да втискивался увесистый корабельный образ. Капитан-лейтенантам и лейтенантам, как старшим по чину, дозволено было спать по ночам в кают-компании.

Упираясь головой и ногами в дощатые стенки своих клетух, чтобы не вылететь из койки на качке, евстафиевские офицеры рассуждали:

— Английцам ноне не в пользу наше истребление флотом бурбонским. Не допустят они, чтобы всю торговлю в Ливорно прибрал к рукам Версаль, сдохнут, а не допустят! Посему Шуазель, министр французский, не дерзнет идти с нами на спор пушечный только из-за спасения турецкой морской силы. Всякому своя шкура дороже!

Кувыркаясь на крупной океанской зыби, «Евстафий» продолжал свой путь. Едва поубавилось волнение, велел Спиридов собрать подле себя гардемаринов и мичманов, приказал денщику вынести из каюты своей величайшую ценность — Гадлеев квадрант, подаренный самим Михаилом Ломоносовым. Офицерская молодежь глядела и не дышала. Не каждый день доводится видеть столь редкостный инструмент. — Ну-ка, — окликнул штурмана Спиридов, — тащи мне карту меркарторскую, синусы со склонениями солнечными да таблицы майеровские[33]. Буду сих господ обсервациям учить!

Ровно в полдень измерил он и рассчитал самолично широту, а в сумерках, измерив лунное расстояние и поколдовав над майеровской казуистикой, высчитал и долготу. — Вот, — сказал не без гордости, — учитесь, как надо! Это вам не по прошпектам с барышнями шлындрать. Чтобы каждый из вас до прихода в воды эгейские щелкал задачки навигацкие, аки орешки!

— Ежели люфт «мордавинд» не повернется, назавтра будем у скалы Гибралтарской! — прикинул Круз, нанеся обсервованное место на карту. Следующим утром «Евстафий» плыл Гибралтарским проливом. Заходить в Гибралтарский порт Спиридов отказался наотрез.

— И так уже наотдыхались по всей Европе более чем надобно, плывем прямо на Минорку! — объявил он офицерам. Последнее время адмирал держался в стороне от всех, был, как никогда, молчалив и мрачен. Внизу в духоте каюты у него умирал сын. Младший, Алексей, не отходя, сидел подле брата, метавшегося в горячечном бреду, а сам адмирал мог позволить себе лишь изредка спускаться туда и, крепясь из последних сил, ободрять сына в его предсмертных муках. Андрюша Спиридов быстро таял ночными потами. Лекарь отводил взгляд, надежд на выздоровление не было. Умирая, первенец адмирала плакал, но не от жалости к себе, а от обиды жгучей.

— Отец! — шептал он черными потрескавшимися губами. — За что так несправедлива ко мне судьба? Почему умираю я не в баталии жестокой, а в постели пуховой, не от ран смертельных, а от горячек проклятых?

Что мог ответить отец?

Сверху послышались топот ног, крик боцмана, скрип талей и хлопанье паруса — корабль ложился на новый курс.

В несколько дней Спиридов постарел на добрый десяток лет. Легли на лице глубокие морщины, потух взор, щедро обметало сединой голову. Есть ли на свете что-либо более горькое, чем видеть, как угасает любимое дитя?

Гибралтар прошли без задержки. На траверзе мыса Альмина разминулись с потрепанным французским судном. Опасаясь подвоха, Спиридов был крайне осторожен, но все обошлось. Судно, отсалютовав российскому кораблю спусканием марселя, проплыло мимо. Французский капитан в знак приветствия приподнял шляпу. На корме русские моряки прочли: «Адур». Имя капитана было Жан Франсуа Гало де Лаперуз и никому ничего не говорило...