…Я от бывшего леса —

Одинокий невыжженный куст,

Подпаленный,

И тем удивленный,

Что выжил…

Стихотворный сборник С.К. был одновременно его семейным альбомом: редкий портрет отца, множество фотографий мамы, ее родственников и друзей… И, конечно, смотрели на нас «святые лица»: Фетиния и Евдокия Корабликовы. («В Литве их посмертно наградили крестом «За спасение погибающих», в Израиле удостоили звания “Праведник среди народов мира”».)

Отрываясь от чтения стихов С.К., я долго вглядывался и в другие иллюстрации, помещенные в книге, – фотографии улочек, дворов бывшего гетто.

…Я пришел сюда июльской ночью, после нашей беседы с С.К.

К моему удивлению, в нескольких окнах того самого дома горел свет.

Почему меня вдруг охватила тревога? Я задумался, вспомнил разговор с С.К. и спросил себя: неужели это страх перед будущим?

Я снова стал смотреть на освещенные окна. Казалось: они что-то помнят, знают. И – спорят со мной.

1990–2006

Портрет женщины с диктофоном

(Белла Езерская)

Две даты: в апреле 2009-го Белле Езерской исполнилось восемьдесят; вот уже полвека она берет интервью.

Я думаю об этом, перечитывая книги Езерской. Невольно замечаю: каждое из ее интервью имеет свою историю. Часто неожиданную, порой – растягивающуюся на годы.

…В начале 1985-го она беседовала с поэтом и бардом Александром Алоном. А через две недели, 8 февраля, он погиб. Езерская напишет после, восстанавливая трагическую хронику: «Вечером того дня он с женой был приглашен в гости в один эмигрантский дом в тихом и безопасном пригороде. Настолько безопасном, что там даже двери не запирались. Двое бандитов вошли в незапертую дверь, велели всем лечь на пол… Мужчины вскочили и бросились на мерзавцев. Раздалась стрельба. Трое были ранены. Дочь хозяев успела вызвать полицию. Заслышав сирену, грабители бросились наутек. Саша, раненный, погнался за одним из них, настиг его… и был сражен ударом ножа в сердце».

История гибели тридцатидвухлетнего Александра Алона рассказана Езерской не случайно. Смерть человека часто символически отражает его жизнь. Алон был поэтом и – офицером военно-морского флота Израиля. Мог ли он поступить иначе? До интервью они общались полтора года. Подружились. Конечно, Белла Езерская сразу разглядела талант: «Он был одним из самых блестящих представителей русской авторской песни». А позже поняла и другое: его последнее интервью – своего рода «гражданское и поэтическое завещание Александра Алона».

Прошло больше двадцати лет. Все было, как обычно после ухода творца из жизни: разрасталась трава забвения. Нет, Езерская не могла смириться с этим: писала статьи об Алоне, делала радиопрограммы, искала и находила единомышленников, как и она, влюбленных в песни барда. Мы и познакомились в ноябре 2003-го, в Чикаго, на вечере памяти Алона. Я увидел обаятельную, но уже немолодую женщину. Хотел спросить: зачем вы проделали этот путь на самолете? Ведь могли же прислать свое выступление записанным на пленку… Однако вовремя удержался от вопроса, понял: это – ее миссия.

Я знаю: сам по себе жанр интервью кажется многим коллегам по литературному цеху легковесным, сиюминутным. Наивное представление – его легко опровергнуть. Три сборника интервью и эссе Беллы Езерской под общим названием «Мастера» (вып. 1–3, 1982, 1989, 1998), ее книга «Почему молчали кариатиды» (2003) стали событием в культуре нашей эмиграции. Но лучше сказать: событием стала она сама, автор.

Чтобы пояснить свою мысль, обращусь (ненадолго, совсем коротко) к печальному образу: художник в эмиграции. Представим, что он сейчас перед нами: почти всегда одинок; почти всегда не востребован; почти всегда вынужден зарабатывать на хлеб насущный, сменив профессию. И так типично то, что сказал в беседе с Езерской автор известного романа «Желтые короли» Владимир Лобас, десятилетия крутивший баранку нью-йоркского такси: «…Об Америке у меня представления были очень наивные… Только здесь можно понять, что эта чудесная, гостеприимная и щедрая страна – выжженная пустыня для человека, избравшего писательскую стезю. И вообще искусство». Кто откровенно поговорит с творцом? Кто снова отправится вместе с ним лабиринтами поиска? Кто, наконец, приоткроет читателю «лабораторию» мастера?.. Тут остановимся. Именно это и делает Белла Езерская. Сейчас у нее появились последователи. Но долгие годы она шла в литературе эмиграции этой тропой одна.

Однажды Езерская решила объяснить свою настойчивую приверженность жанру интервью: «…В современном литературном процессе факт, документ, свидетельство решительно потеснили художественный вымысел… Жизнь оказалась сложней самых изощренных романических сюжетов; перо драматурга в бессилии опускается перед коллизиями, которые Шекспиру и не снились».

Что ж, все верно. Непонятно только одно: почему именно интервью, взятые Езерской, так притягивают нас; почему их хочется перечитывать – даже спустя много лет после того, как состоялась ее беседа с писателем или артистом в каком-нибудь маленьком кафе. Даже если конкретный повод для интервью (появление нового фильма, спектакля, книги) давным-давно потерял актуальность.

Нет, главное все-таки не жанр сам по себе. Главное, как всегда, – талант, личность автора.

Разумеется, беседы Езерской с мастерами культуры не похожи на дежурные журналистские опросы: «Ваша любимая диета? А время года? Ну а теперь давайте о планах…» Если говорить о жанре материалов Езерской, я бы определил его так: эссе-интервью.

Здесь всегда есть портрет творца, набросанный энергичными штрихами. И портрет времени. И – диалог двух людей. Да, именно диалог. Интервьюер вовсе не занимается самовыражением: он, что называется, помнит свое место. Но у Беллы Езерской – собственный голос, который не заглушают голоса героев, какими бы «громкими» они ни были.

Ее отношения с героями интервью – особая и, по-моему, поучительная тема. Эти отношения часто складываются на наших глазах. От вопроса к вопросу мастер все больше доверяет интервьюеру. Так начинается его исповедь.

Вслушаемся в один разговор, важный сейчас для нас. «Вы болезненно относитесь к критике?» – спрашивает Езерская у балетмейстера Бориса Эйфмана. И тот признается: «Раньше относился болезненно. Особенно реагировал на русскоязычную прессу. Если бы меня не понимали где-нибудь в Южной Африке… Но мы же в один садик ходили, одни книжки читали». Впрочем, дело не в общих воспоминаниях и ассоциациях. Все дело, уточняет Эйфман, в «понимании законов того театра, который я создал». Выдающийся балетмейстер, конечно, имел в виду известное, пушкинское: художника нужно судить по законам, им самим над собой признанным.

Езерская и сама любит повторять эти слова. Тут ее кредо. Самый точный ориентир на пути к творцу.

Впрочем, искусство интервьюера – как всякое искусство – в известной степени иррационально. И таит в себе загадку. Перечитав десятки публикаций Езерской, я по-прежнему гадаю сейчас: каким образом она неизменно