минуты, когда тимпан и арфа веселят его душу, или в безмятежной прохладе серебристо-ясного вечера, иль посреди полночного пира, когда он разгорячен вином. И это видение не обрушится на него во гневе, не причинит оскорбленья, не будет мстить ему, отторгая от живущих, нет, оно предстанет в одеянии горести, в саване прошлого, безмолвным и отчужденным укором».

…Сергей Степанович Лучковский, недолго прослуживший в наружной охране вождя, ныне историк, кандидат наук, приезжает на отдых в дом творчества писателей в Пицунде. Приезжает один – жена его умерла. В столовой он натыкается взглядом на отдыхающего, будящего тяжелые воспоминания своим удивительным сходством с человеком, чье лицо Лучковский не забудет, сколько будет жить. Похоже, это его сын, решает Лучковский. Именно его отца, якобы имевшего целью застрелить из именного пистолета Берию во время первомайской демонстрации 1952 года, вылавливает в толпе демонстрантов на подходе к Красной площади молодой сотрудник госбезопасности Лучковский. И хотя тут же выясняется, что человек этот, директор московского завода, не при чем – его оклеветала по каким-то ведомым ей одной соображениям жена, – пойманный директор куда-то пропадает. Сколько Лучковский ни пытается выяснить его дальнейшую судьбу, все тщетно. Начальство приказывает прекратить проявлять активность. Вскоре он женился на еврейке и был изгнан из органов, в которых успел разочароваться. Такова завязка повести, которая – конечно, к моей радости – оказалась в списке наиболее читаемых в конце 1980-х детективов.

ЕЦ Люди часто резко меняют собственную жизнь на волне успеха. Так случилось и с вами. Вот ваш портрет конца 1980-х – начала 90-х: известный публицист, один из ведущих колумнистов «Вечерней Москвы», автор нескольких книг художественной и документальной прозы (назову только роман «До свидания, друг вечный» о взаимоотношениях Ф. М. Достоевского и его любовницы Аполлинарии Сусловой; повесть «День рождения»; книгу «Вторжение», написанную в соавторстве с Вл. Снегиревым, – первую разоблачительную вещь о необъявленной войне СССР в Афганистане: вам довелось бывать в Афгане в командировках). Но вот 1993-й год. Вы бродите по океанскому побережью в Калифорнии, задавая себе один и тот же вопрос: как и зачем я здесь оказался? У каждого из нас – свои причины отъезда, хотя часто мотивы и пути схожи. Что оставили вы в России? Что обрели в эмиграции?

ДГ Я уехал в США, где уже находилась моя семья. Никто меня не выталкивал из страны, не принуждал к отъезду – времена изменились. Это было мое личное, вполне осознанное решение. Я понимал, сколько теряю и неизвестно что приобрету на чужбине, но решение было твердым. И мало утешала мысль Андрея Синявского: телу писателя все едино где пребывать. Телу – да, а душе?!

В моем романе-саге «Средь круговращенья земного…», который завершает эмигрантский цикл, приоткрывается завеса над решением одного из героев покинуть Россию. В его раздумья я вкладываю собственную оценку происходившего в стране в конце 80-х – самом начале 90-х и предвидение дальнейшего хода событий, во многом угаданные творческой интуицией. В эмоциональном, немного взвинченном разговоре с близким родственником-американцем Роном, преподавателем русской литературы в университете, герой вспоминает: «В конце восьмидесятых и начале девяностых по России волной митинги катились. Народ в политику ударился. На Манежной площади в Москве собиралось до ста тысяч. Форменное сумасшествие. На каждом митинге, как заклинание: “Дороги назад нет! Возврата к прошлому не будет!” Вчерашние лакеи, учуяв выгоду, возомнили себя истинными демократами, ярыми борцами с коммунизмом, пребывали в уверенности – ничего не стоит повернуть страну в нужном направлении. Памятник Дзержинскому свалили – и остальное так же повалится, само собой, лишь толкнуть маленько требуется. И так все легко и просто казалось, и во всю мощь ораторских легких, усиленных микрофонами: “Возврата нет!”, и подхватывали тысячеусто, усиливали, и плыло звонкое эхо над головами, и входили в раж от собственной смелости и решимости, и мерещилась скорая победа по всем направлениям. А я вспоминал известного тебе Бердяева: революция всегда есть маскарад, и если сорвать маски, то можно встретить старые, знакомые лица. Новые души рождаются позже… Пыл митинговщины и выглядел отчасти революцией, к счастью, бескровной. Я стоял в беснующейся толпе и думал: “Откуда такая уверенность насчет того, что нет дороги назад? Где гарантия, что не попятитесь, не повернете, братцы, в обратном направлении, едва запахнет жареным, не расстанетесь с лозунгами, без которых жить сегодня не можете, и не смените их играючи на другие, более понятные и привычные? За год или два народ поменяться не может, и за пять не может, и за пятьдесят лет не может.

Не отношу себя к прорицателям, не ищу в себе дара глубокого предвидения, да и у кого он есть… Однако, Рон, поверь на слово: разгул митинговой стихии показался предвестником скверных перемен. Так и произошло. И все-таки, мало кто ожидал такого крутого поворота, когда Сталину готовы ставить памятники, страна во многом копирует Советский Союз и опять сформированы образы внутреннего и внешнего врагов…

Если ты, дорогой Рон, не устал от моих откровений, то позволю себе еще одно объяснение. После отъезда жены и сына я остался последний. В том смысле, что история моей семьи в России закончилась. Осознание этого непреложного факта пришло с опозданием и поэтому воспринималось еще более остро. Я ощутил болезненный надлом. Жизнь моя в России выглядела пустой и ненужной, смысл ее был потерян. Передо мной возникла дилемма: либо продолжать существовать в стране, где корни древа ушли глубоко под землю, ствол усох и свежих зеленых побегов нет и быть не может, либо поставить точку. Я выбрал второе».

…Эмиграция – это, конечно, потери. Ты выбит из привычной среды, нет друзей. Начальный период у всех тяжелый, и я тоже не избежал депрессии. В романе «Сослагательное наклонение» я описываю Сан-Диего, в котором провел первые три года эмиграции перед переездом в Нью-Йорк. В романе эта калифорнийская жемчужина названа «городом-раем». Один за другим следуют восторженные эпитеты, описания красот природы – и последняя фраза, ставящая все точки над i: «В таком городе хорошо удавиться…»

Такое состояние было у меня…

Мне повезло: я сразу же начал заниматься своим делом, не пришлось менять профессию, да это было невозможно. Начинался бум русскоязычной прессы, я оказался ко двору.

ЕЦ Кажется, газетная и журнальная служба ничуть не мешает вам. Одну за другой выпускаете новые книги. Причем, две из них – «Джекпот» и «Сослагательное наклонение» – посвящены эмиграции. Ваши герои проходят обычный, как у всех нас, путь: растерянность, переоценка прошлого, счастливая возможность начать «другую жизнь». На первый взгляд, эти романы исповедальны. Так ли это?

ДГ «Каждый