Но крики – криками, нервы – нервами, а деваться некуда. Если тот, кто двенадцать раз подтягивался на перекладине, возможно, и мог на что-то рассчитывать, а тот, у кого не получалось? Почему не получалось? Да не хотел и – все! Хотя и длинный, но – худой, даже тощий, и нескладный. А в какой статье Конституции написано, что надо подтягиваться?! Если он рукой и так планку достает? Ну, и прочее, в том же духе…

Медицинская комиссия военкомата, как мать ни надеялась, с кем только ни разговаривала, кого ни убеждала, легко признала Андрея Ивановича Хлебородова практически здоровым, а, следовательно, и годным к прохождению воинской службы. А худоба? Ничего, в армии отъестся, человеком станет…

Их привезли в Подмосковье, в небольшой городок, в часе езды от столицы. Радость, которую испытал не один Андрей, а большинство его новых товарищей, по этой причине, была понятна: и не мечтал Хлебородов, что судьба забросит его из далекой Читы прямо, можно сказать, в Москву. Конечно, не в солдатской форме «бэу» мечталось появиться здесь, но это – только начало жизни. Служба только кажется долгой, а на самом деле, два года пролетят незаметно за постижением военной науки. Так они думали. Дальнейшая жизнь показала, причем довольно бесцеремонно и жестоко, что все в том мире, где, кажется, жизнь расписана не по часам, а по минутам, далеко не так…

– Хлебородов! Эй, сопля, бегом!..

Казарменная солдатская жизнь, в чем он скоро убедил себя, примитивна уже потому, что вся армейская система направлена на то, чтобы выбить из нормального человека его индивидуальность, неповторимость, и сделать из него обыкновенного робота. Идеальный солдат – не размышляющий солдат. За него есть, кому думать. Он должен быть чист, опрятен, начищен, молчалив, послушен и прост, как пивная пробка. Голова солдата должна быть тоже чистой и пустой, как его прикроватная тумбочка. Идеальная тумбочка – пустая тумбочка! Этот лозунг повторяло не одно поколение старшин и прапорщиков, и будут повторять все новые поколения младших командиров. Постоянно эту же «вечную» мысль вколачивал в головы новичков старшина роты, прапорщик Соловейко, неестественно розовощекий средних лет толстячок с заплывшими глазками-бусинками, воровато перебегавшими с одного предмета на другой.

Главная беда Андрея Хлебородова заключалась в том, что он сам считал себя личностью, и не собирался «вступать в ряды быдла». А между тем, именно «быдло», так он быстро понял, держало в руках всю казарму. И старшим в этой компании был командир отделения, сержант Дедов.

По вполне закономерной «случайности» этот невзрачный, худощавый парень с бритой «под ноль» головой, острым взглядом и свистящим, хриплым голосом, перешедший в разряд «дедов», первым обратил внимание на новичка. Он сам подошел к Андрею, критическим взглядом окинул его тощую фигуру и сплюнул сквозь зубы, как это делают хулиганы.

– Мать не кормила? – спросил насмешливо.

– Почему? – растерялся Андрей.

– По качану. Как отвечаешь? В армии положено либо «никак нет», либо «так точно». Повтори!

Он издевался, заставляя Андрея, под общий смех вмиг окружавших их солдат, раз сто повторить и одно, и другое, пока Хлебородов совсем не охрип. И Андрей видел, что прапорщик Соловейко стоит в стороне и откровенно ухмыляется. А закончил Дедов тем, что пообещал лично сделать из рядового Хлебородова – «Хрен знает, откуда такие дурацкие фамилии берутся!» – образцового солдата. Или загонит его в гроб еще во время пребывания того в карантине. В самом натуральном виде загонит. А на первых порах Андрей должен исполнять любые приказы сержанта Дедова, поскольку он, во-первых, – его командир, а во-вторых – дед. «Повторить!»…

О том, что Дедов был судим – еще по малолетке, – говорили его синие наколки на руках. Но шепотом передавали, что Дедова, вообще-то, судили дважды, и во второй раз его вроде бы «отмазали» подельники, чтобы парня не подвели под статью, как рецидивиста. Но каким образом в военкомате решили, что он может после этого проходить срочную службу, одному Богу известно.

Вокруг Дедова группировалась компания подобных ему. Кто понаглей, кто поглупей, но всех их словно бы связывала круговая порука, что-то такое, о чем никто не знал. И все они крепко держались друг за друга.

Однажды, рассказывали, двое первогодков, из тех, что пришлись, что называется, ко двору в этой компании, устроили во время увольнения драку с кавказцами около рынка, и солдатам хорошо вломили. Дедов, узнав об этом, дал команду, и десяток его «приближенных» во главе с ним самим сумели покинуть расположение части им одним известными ходами. А потом они устроили из тех кавказцев, – так рассказывали, – кровавое месиво. Пятерых порезали ножами, а трое тоже попали в больницу с тяжелыми черепно-мозговыми травмами. Многие стали невольными свидетелями побоища. В милиции это знали. Но все без исключения свидетели почему-то сразу словно скисали, когда менты предъявляли им во время опознания наглые физиономии солдат из дедовской компании. Так ни одного подтверждения и не нашлось. А уголовное дело повисло. Сам же рассказ об этом событии, вероятно, должен был придать некий ореол славы сержанту Дедову, который никому не позволяет обижать своих. Учтите, мол, на будущее.

Но все это происходило до Андрея. Сам же он, буквально с первых дней прибытия в часть, с легкой руки все того же сержанта Дедова, стал непременной мишенью для насмешек и «дружеских розыгрышей», как ему постоянно об этом напоминали. Ну, то есть с тобой шутят, но при этом еще и воспитывают салажонка, укрепляя в тебе боевой дух будущего бойца. А что розыгрыши иногда кажутся обидными, так это они только кажутся, а на самом деле, не ты первый, не ты и последний. Все это знают, все проходили через такую «дружескую» проверку на стойкость характера. И поэтому – самое худшее, чем ты можешь ответить товарищам, это – своей жалобой командиру. Тебя никто не поймет, но зато все немедленно осудят, и ты станешь по существу изгоем среди товарищей. Ну, примерно, как «опущенный» в тюремной камере. С ним нельзя разговаривать, с ним рядом запрещено тюремным законом сидеть, каждый не только может, но и должен постоянно высказывать по отношению к нему полное свое презрение. Его ударить – не грех, а почти обязанность. Его можно при желании даже изнасиловать, да, в прямом смысле, как бабу, только через задний проход.

Не пробовал? Ну, как говорится, все впереди, не зарекайся…

А пока привыкай. Здесь – не «гражданка», здесь младший беспрекословно подчиняется старшему.

И так выходило, что именно для Андрея, ну, и нескольких его товарищей, с кем он прибыл в часть, все остальные были старшими. И постоянно пользовались этим своим беспрекословным правом. Во всем и с первого дня.

Началось это непрекращающееся насилие над его личностью, как Андрей сам назвал свое состояние, с того момента, как он получил от прапорщика новенькое обмундирование. Пока одевался, привыкая к своей форме, которая ему не совсем даже и подходила по размерам – шапка была явно велика, а вот ботинки, которые называли «берцами», – наоборот, малы, где-то сорок второго размера, хотя ступня у Андрея была сорок четвертого.