А день, когда был прием у важного чиновника ООН! Он жил в среднем из домов, выходящих в миллиардерский садик. Стивен по-соседски зашел на огонек. Выпил шампанского в саду, освещенном цветными лампочками, перекинулся словцом с дипломатами, поболтал с их женами, с конгрессменами, кое с кем из глав африканских стран. Но вот чего он не мог себе представить – да и как ему такое могло прийти в голову? – что сверху, из слухового окна его собственного дома, за происходящим наблюдает его слуга и что этот праздник сильных мира сего, куда ему никогда не будет доступа, привел его в такое бешенство, что он взял в подвале охотничье ружье хозяина, вынул его из чехла, зарядил и через оптический прицел стал следить за гостями в саду. Одного он узнал: видел его по телевизору. Это был Генсек ООН Курт Вальдхайм – тот самый, кого двадцать лет спустя обвинят в связи с нацистами. В этот вечер Стивен обменялся несколькими словами и с ним тоже. Когда они разговаривали, его слуга держал их на мушке. Когда они разошлись, он продолжал следить за Вальдхаймом, переходившим от одной группы гостей к другой. Палец все время держал на спусковом крючке. Это было ужасно соблазнительно. Если он выстрелит, то на следующий же день станет знаменитостью. Все, что он написал, будет опубликовано. Его книга «Дневник неудачника» станет культовой, библией для всех лузеров планеты, ненавидящих человечество. Он обдумывал эту мысль, балансируя на грани рокового поступка, как в любви балансируешь на грани последнего наслаждения. Потом Вальдхайм вошел в дом, а слуга, пережив момент горчайшего разочарования, сказал себе: «Ну, что ж, так даже лучше. Значит, еще не время».

Но самое худшее – это то, что слуга пишет о маленьком мальчике, больном лейкемией. Это сын других соседей, очаровательной пары. Мальчику было пять лет, весь квартал его обожал и с комом в горле следил за тем, как развивается его болезнь. Химиотерапия, надежда, рецидив. Стивен был достаточно близко знаком с его родителями и заходил к ним. Каждый раз он возвращался оттуда растерянный. Разумеется, он думал о собственных детях. Однажды отец сказал ему, что все кончено: вопрос нескольких дней, а может, и часов. Стивен спустился, чтобы рассказать эту новость Дженни, и она разрыдалась. Эдуард, который, как всегда, был на кухне, не плакал, но тоже казался взволнованным – по-военному сдержанно и стыдливо. Они сидели молча, все трое, и у Стивена этот момент оставил необычайно светлое ощущение. Социальные барьеры рухнули, остались лишь двое мужчин и женщина, сидящие у стола и вместе оплакивающие смерть ребенка. Их связывала общая печаль, сострадание и нечто весьма хрупкое, похожее на любовь.

А вот что пишет об этом Эдуард: «…он говорит о том, что мальчик умрет, и никакие деньги его не спасут. Тем лучше. Рак – это та вещь, перед которой наконец-то все равны. Предложи ему миллиард – он не отступит. И почему я должен рыдать над этим ребенком, когда мою жизнь – единственную и неповторимую – разрушают эти богатые сволочи». И т. д.

(«Грязный тип!» – думает Стивен, и я с ним согласен. И, скорее всего, ты тоже, читатель. И все же, я думаю, что если бы можно было что-нибудь сделать для спасения мальчика, особенно что-то трудное или опасное, то первым за эту возможность схватился бы, бросив на это все силы, именно Эдуард.)

Однажды Стивен просит своего слугу приготовить самую лучшую из гостевых комнат для его известного соотечественника, поэта Евгения Евтушенко. Эдуард не испытывает никакого пиетета по отношению к этому патентованному лицемеру, фальшивому диссиденту, обвешанному дачами и прочими привилегиями, который все гребет и гребет, без зазрения совести, не стесняясь. Является Евтушенко – высокий, внушительный, довольный собой, в сиреневой джинсовой куртке, с навороченным фотоаппаратом наперевес, с чемоданами из дорогих магазинов, набитыми вещами, которых у него на родине не купить. Сибирский валенок, дорвавшийся до столицы: этот эпитет я позаимствовал у Бродского и, двадцать лет спустя увидев Евтушенко своими глазами, готов подтвердить его справедливость. Стивен, восхищенный тем, что принимает у себя до такой степени русского русского, устраивает в его честь коктейль-party. Эдуард, одетый в ливрею, прислуживает. Он опасается, что его подвергнут унизительной процедуре представления именитому гостю, и это действительно происходит, но, к его глубокому удивлению, гость реагирует следующим образом: «Лимонов? – Он что-то слышал о его книге. – Это ведь вы написали “Эдичку”, да?» Он слышал, что это потрясающе. И хотел бы почитать.

Компания уходит, сначала в Метрополитен Опера, где танцует Нуриев, а потом ужинать в Russian Samovar на 52-й улице. Эдуард остается дома. Убирает со стола, моет посуду и рано ложится спать: когда Стивен уходит в город, это лучшее, что можно сделать. В четыре утра в его комнате раздается звонок внутреннего телефона: Евтушенко просит его спуститься на кухню. Они со Стивеном сидят вдвоем, на столе бутылка водки, оба пьяны, галстуки съехали набок – предлагают ему выпить с ними. Вернувшись из Russian Samovar, Евтушенко прочел первую страницу рукописи, которую Эдуард послушно оставил на видном месте в его комнате, потом, сидя на унитазе, прочел вторую, потом еще пятьдесят, и после этого вопрос о сне отпал сам собой. Он увлек Стивена на кухню, где они еще выпили, чтобы отпраздновать открытие, и теперь с энтузиазмом, хотя и заплетающимся языком, повторяет: «It’s not a good book, my friend, it’s a great book! A fucking great book!»[26]Полагая, что именно так изъясняются люди без предрассудков, Евтушенко повторяет слово fucking два раза. Да он всех на уши поставит, обещает он, чтобы это опубликовать. Стивен, которому свойственно впадать в сентиментальность от выпитого, горячо обнимает новоявленного гения: все это напоминает сцену с толстосумом в цилиндре из фильма «Огни большого города». Они чокались снова и снова за успех народившегося шедевра, и наш Эдуард, разумеется, воспарил, поддавшись общей эйфории, но в глубине души все же копошилась коварная мыслишка, что американский миллиардер и обласканный властью советский поэт принадлежат к одному классу – классу хозяев, и ему, Лимонову, в тысячу раз более талантливому и энергичному, туда ходу нет. Он знает, что вот сейчас эти двое пьют за его талант, но когда они разойдутся, наконец, по своим спальням, убирать этот бардак на кухне придется ему, а потому, господа, в день Великого переворота он возьмет их на мушку и, уж будьте уверены, не промахнется!

Обнявшись с ним на прощанье – хотя натощак их энтузиазм выглядел не таким пламенным, как накануне, – Стивен и Евтушенко отправились в Колорадо кататься на лыжах. Прошло несколько недель – никаких новостей: скепсис Эдуарда оказался не лишенным оснований. И в этот момент он получает телефонный звонок от некоего Лоуренса Ферлингетти. Это имя Эдуард уже слышал: тоже поэт, Ферлингетти был тем самым – легендарным – издателем битников из Сан-Франциско. Его друг Евгений рассказывал Ферлингетти о «великой книге», одной из лучших, написанных по-русски за послевоенный период, и он хотел бы ее почитать. Сейчас он проездом в Нью-Йорке и живет у Аллена Гинзберга: у этого человека в друзьях только знаменитости. И поскольку Стивена здесь нет, Эдуард приглашает издателя на обед «в дом».