Все-таки Жаллу возвращается — в состоянии радостного возбуждения.

— Все готово! Больной напичкан успокоительными, а аппарат установлен возле койки и подсоединен. Наверное, надо рассказать вам и о пациенте. Вам будет интересно. Это офицер территориального резерва. Он имел несчастье попасть в плен к феллахам в Оресских горах. К сожалению, до того, как совершить побег, он перенес там много лишений. Сейчас он предрасположен к приступам тахикардии, но при этом наблюдаются психосоматические осложнения. Он сказал мне, что каждую ночь ему снится, будто вокруг койки собираются бледные феллахи в белых халатах и пьют кровь из его ран. Ну что ж, сегодня нам — точнее, вам — придется постараться, чтобы его страшный сон оказался в руку.

— Что?!

— Вы откачаете из него кровь. Кровь тоже нужна товарищам в провинции. Я показывал вам, как это делается. Все должно пройти гладко. Полиэтиленовых пакетов у нас литра на три. От такой потери крови он наверняка умрет. Но если вам покажется, что в пакеты столько не влезет, можно взять поменьше. Надеюсь, вы сами найдете дорогу из больницы. Как я уже сказал, на выходе вас вряд ли остановят. Я смогу встретиться с вами и забрать все это в двенадцать тридцать у обелиска в парке Жобер.

— А сейчас вы куда? Почему я должен делать это в одиночку?

— У нас с консультантом сейчас обход палат. Это будет моим алиби.

Прежде чем мы выходим из чулана, Жаллу для поправки здоровья делает мне укол морфия. Потом мы быстро шагаем по коридору. Жаллу показывает мне моего пациента, который лежит в отдельной палате и, по-видимому, спит. Жаллу ободряюще обнимает меня за плечи, а потом отправляется на свой обход. В свое время я прыгал с парашютом, управлял вертолетом, взрывал мосты, ремонтировал поддон картера грузовика, варил суп из змеиного мяса, ампутировал гангренозную ногу одному раненому и положил конец страданиям другого. Вот и сейчас я отступать не намерен. Игла вонзается в яремную вену. Хотя одна из резиновых трубок сильно протирается и часть крови проливается на простыни, в общем-то я собой вполне доволен. Быть может, надо было стать врачом? Но с другой стороны, если подумать, в некотором смысле я врач и есть — диагностирую болезни общества, а потом занимаюсь удалением образовавшихся в сердце этого общества раковых опухолей. «Собрат» мой, офицер, лежащий в этой койке, — одна из таких опухолей. Один раз больной открывает глаза и очень слабым голосом пытается что-то сказать. Я не обращаю на это внимания. От потери трех литров он, несомненно, умрет. Надеюсь, недалек тот день, когда настанет другая, лучшая жизнь и каждый будет вправе назвать мои поступки «ужасными и мерзкими». Но это светлое будущее пока еще не настало, и достичь его можно только в непрестанной борьбе. В этой борьбе нельзя ограничиваться полумерами. В белых перчатках революцию не совершишь — да и сопротивления ей не окажешь.

С кровью в сумке я выхожу из больницы. Никаких осложнений. Мне нужно убить несколько часов, и я прогуливаюсь до площади Дю-Лир. По дороге я замечаю, что в оперном театре — на редкость нелепая, самонадеянная затея — скоро будут давать все четыре части цикла «Кольцо нибелунга». Насколько мне известно, обычно они довольствуются опереттой, в лучшем случае — претенциозными постановками Гуно. Мне не дает покоя одна смутная мысль. Я покупаю газету и беру ее с собой в парк Жобер. Вот она, моя маленькая трагедия, на второй полосе. «Ужасное преступление в Лагуате». Слава газете «Echo d’Alger», компании РТФ, журналу «Тайм» и «Зарубежному вещанию Би-би-си»! Без них не было бы никакого смысла запихивать той женщине под рубашку пластиковую взрывчатку. Мало того, надеюсь, сегодня вечером, во всяком случае в скором времени, по Би-би-си передадут из Лондона дискуссионную программу о политике, там возникнет небольшая дискуссия по поводу зверств. ФНО, и все сойдутся во мнениях, что зверства и вправду зверские, но потом слово возьмет какой-нибудь интеллигент-либерал — а в Англии таких типов пруд пруди — и скажет: «Никоим образом не оправдывая подобные зверства, считаю, однако, что их следует рассматривать в контексте постоянного угнетения, являющегося характерной чертой…» — и так далее, и тому подобное. Именно ради этого замечательного представителя либеральной интеллигенции — и ради того, чтобы все услышали его мнение о преступлениях французского колониализма, — я и убил Эжена с Ивонной. И, разумеется, буду убивать в дальнейшем.

Жаллу так и не появляется, но меня это не удивляет. Таков уж стиль работы этой ячейки. Зато подходит мальчишка, который дергает меня за рукав и пытается отобрать пакеты. Он показывает в сторону ворот парка, а там стоит Нунурс, и Нунурс знаком велит мне отдать пакеты мальчишке. Мальчишка, взяв пакеты, стремглав бросается прочь, а Нунурс жестом велит мне следовать за ним — Нунурсом. Мы поспешно уходим. Лишь через пятнадцать минут он замедляет шаг, и мне удается его догнать.

— А, вот и вы, капитан Наркоман!

— Куда мы идем?

— Ко мне. Поживете пока у меня. Да будет мой дом вашим домом.

Я еще никогда не слышал, чтобы традиционную формулу арабского гостеприимства произносили таким грубым голосом. Нунурс продолжает:

— Вы сделали то, что велел Жаллу? В тех пакетах все, что нам нужно?

— Да.

— Хорошо. Но не забывайте, капитан Наркоман, я постоянно слежу за вами, и вы мне не нравитесь.

— У меня нет желания кому-то понравиться.

— Вы убили французского офицера в больнице?

— Да. Это ведь была проверка, не правда ли?

— Товарищам на фронте действительно нужна кровь.

Квартира Нунурса находится в Баб-эль-Эде. Баб-эль-Эд — это часть города, где ютятся стена в стену белые бедняки и арабы, конкурирующие друг с другом ради ничтожного заработка. Большую часть района занимают новые многоквартирные дома, в одном из которых и живет Нунурс. Пока мы поднимаемся по лестнице, соседи громко приветствуют Нунурса и осведомляются о его здоровье. В этом квартале Нунурс во всех отношениях большой человек.

Я официально и грубо представлен Нунурсовой жене, Сафие. Сафия одета в традиционное арабское платье, но без чадры. Мое почтительное приветствие она выслушивает, не поднимаясь со стула, а когда наконец встает и направляется на кухню, то начинает задыхаться от напряжения. Мне кажется, я слышу, как при ходьбе трутся друг о друга внутренние поверхности ее бедер. Сафия — женщина весьма упитанная. Едва ли она весит намного меньше Нунурса, зато на ее влажно поблескивающем лунном лике светятся глаза лани. Принеся из кухни несколько бутылок кока-колы, она садится и с каменным лицом, не сводя с меня глаз, принимается слушать наш разговор. Отвечать на ее взгляд было бы с моей стороны неразумно. Нунурс осведомляется насчет пирожных, и она лениво сообщает, что с едой придется повременить. Мне кажется, что Нунурс сейчас разорется, но не тут-то было.

— Жена — мое тяжкое испытание, — говорит Нунурс. — Она ниспослана мне с небес, чтобы испытать меня.

Сафия продолжает невозмутимо наблюдать за происходящим. Нунурс принимается откупоривать бутылки. У него свой метод. Он попросту сдавливает рукой стекло, и крышечка отскакивает. Заметив выражение моего лица, он говорит: