Наконец, вскоре после того, как бестолковый разговор, исчерпавшись, перешел в гнетущее молчание, входит Жаллу. Он пребывает в прекрасном расположении духа, и они с Нунурсом тотчас принимаются беситься. Жаллу дурачится, делая вид, будто он тоже чемпион по боксу, и они скачут по комнате, с воплями нанося и отражая удары. Сафия и не думает открывать глаза, да и мне надоело это ребячество. Чувства юмора я уже лишен. Впрочем, сейчас оно мне ни к чему. Как можно смеяться в стране пыток и смерти? В конце концов Жаллу, шатаясь и судорожно глотая воздух, подходит ко мне и делает не слишком удачную попытку похлопать меня по спине.

— Эй! Привет! Значит, сегодня утром вы убили офицера, вашего соратника! Браво! Вам уже пора вести счет своим убийствам — делать пометки мелом на какой-нибудь стене.

— Это не убийство, — говорю я ему. — Это было обязательное устранение врага народа.

— Ну и ну! Что за вздор! Человек спокойно лежал в своей постели, а вы его убили. Сестры с криками носятся взад и вперед, вся больница в полнейшем смятении. Что же это, как не убийство?

— Это нельзя назвать убийством. Вы же способный студент, Жаллу. Надеюсь, вы поймете то, что я сейчас скажу. Выслушайте меня, пожалуйста. Не так-то просто найти язык, чей словарный состав, да и сам грамматический строй, еще не присвоили себе угнетатели, стоящие у власти. Нам нужен язык, в котором слова не всегда приводят к умозаключениям, характерным для империалистов и либералов. По этой причине мы придаем новые значения таким словам, как «демократия», «мир», «насилие» и «обязательное исполнение народной воли». Эти слова не принадлежат ни алжирцам европейского происхождения, ни де Голлю, ни Соединенным Штатам, ни сионистам. Они принадлежат народу. Сегодня в больнице я исполнил волю народа. Я никого не убивал.

— Не сомневаюсь, что вы придали новые значения и таким словам, как «ложь» и «глупость».

Но при этом Жаллу нервно хихикает. На самом деле он не хочет со мной ссориться. Жаллу — способный молодой человек, возможно даже интеллектуал, но, как и Рауль, он не производит на меня никакого впечатления. Я не интеллектуал, зато я — марксист, а марксизм — это мощная машина, вырабатывающая идеи. Она формирует за меня мое мнение по очень широкому кругу спорных вопросов, дабы я мог более или менее на равных беседовать с какими-нибудь Жаллу или Раулем и был уверен в неуязвимости своей идеологии.

— Убийство того офицера было проверкой, подтвердившей, что я — тот, за кого себя выдаю? — спрашиваю я, собравшись с духом.

— Разумеется, но кровь нам действительно нужна, а они ее не дают. Приходится брать самим. — Помолчав, Жаллу продолжает: — Ну что ж, пора решать, что делать с вами и этой вашей барышней.

Я хожу взад и вперед по комнате, нервно затягиваясь сигаретой через свой нелепый мундштук. Я молилась на коленях, обращаясь к Богу Франков за наставлением, но наставления не последовало. Меня терзают дурные предчувствия. Назревает нечто ужасное. Стоит мне только схватить Филиппа, как многие мои опасения сразу рассеются. Мне известно — пришлось допросить Зору, — что Филипп наверняка уже связался с Тугрилом. К сожалению, на основании умело состряпанных Филиппом разведывательных данных невозможно понять, кто такой Тугрил. Когда я настигну Филиппа, он поплатится за то, что бесцельно таскал нас за собой через весь Алжир. Он будет стоять передо мной на коленях и молить о пощаде. Когда я вспоминаю о том, как обманывала его в постели, меня разбирает злорадный смех.

Нет, это бесполезно. Я невольно превратил все это в пародию. Мои попытки проникнуть в мысли Шанталь кажутся мне жалкой детской фантазией, ведь, как сказано у Ленина, «мечтать надо, но лишь при условии, что у вас есть возможность верить в свои мечты». «Надо знать образ мыслей противника» — вот мой неизменный девиз, но о том, что творится в мыслях Шанталь, я не имею ни малейшего представления, да и, как выяснилось после инцидента на совещании по безопасности, никогда не имел. Отчасти проблема в том, что еще никогда моим противником не была женщина. И в Сен-Сире, и в Индокитае, и в Алжире я жил в мире мужчин. Дело не только в Шанталь, но и во всех женщинах в целом. Я не имею никакого понятия об их складе ума. Проникнуть в мысли женщины вообще нелегко, но в данном случае возникают дополнительные трудности. Шанталь не принадлежит к моему сословию. Де Серкисяны — богатые буржуа, даже, по-моему, плутократы. Еще никому не удавалось переступить границы классового сознания. Окончить Сен-Сир — еще не значит автоматически получить допуск к умонастроениям высшего общества. Шанталь — не только представитель противоположного пола и другого сословия (к тому же она моложе меня), она вдобавок фашистка. Каким образом мыслят фашисты?

Я хожу взад и вперед по комнате под наблюдением невозмутимой Сафии.

Я — Шанталь. Я уже вернулась в Алжир и почти уверена, что Филипп тоже в столице. Шагая кругами по комнате, я спрашиваю себя, есть ли возможность выяснить, где окажется и что предпримет Филипп в дальнейшем, и пытаюсь предположить, как я отреагирую на его дальнейшие действия — а может, как отреагирует он на мои? Скорее всего, Филиппу уже удалось передать в руки ФНО информацию о планируемом сотрудничестве между определенными кругами алжирцев европейского происхождения и десантниками. Наверняка Филипп страшно разозлился на меня за то, что я разоблачила его на совещании по безопасности. Безусловно, теперь он с большим уважением будет относиться к моим способностям, и устранение меня станет одной из его первоочередных задач. Мне следует менять время и маршруты своих поездок от виллы до работы и всегда брать с собой оружие. Надо усилить охрану на вилле. Скажу папе, чтобы поставил на стену побольше людей. Распоряжусь, чтобы всем нашим людям в городе сообщили приметы Филиппа. Правда, насколько я знаю, сейчас он выглядит не совсем так, как на своих старых фотографиях.

Нет, все-таки это бесполезно. И тем не менее мне непременно надо подготовиться к следующему ходу Шанталь. Я не раз бывал свидетелем того, как военные и разведывательные операции терпели неудачу, поскольку стратеги исходили из предположения, что, пока их подчиненные развивают бурную деятельность, противник бездействует, попросту дожидаясь удара.

Топот. Тяжелый топот. Несомненно, Шанталь ищет меня и принимает меры предосторожности. Эта истина банальна, как топот, но я хочу знать, как мыслит Шанталь и что она замышляет, — хочу вникнуть в романтический образ мышления этой фашистки. Морис — ультра старого закала, коллаборационист времен Виши; был, конечно, и дядя Меликян, однако фашистская идеология таких людей, как Шанталь, идеология, основанная на вере в то, что враг уже у порога, формировалась, надо полагать, из пустой болтовни на званых обедах, из мнений, которые высказывались за столом и легкомысленно отстаивались лишь ради того, чтобы эпатировать старших, — но со временем подобные мнения превращаются в твердые убеждения, и, отстаивая их, человек начинает неукоснительно их придерживаться. Мало-помалу скандальное романтическое легкомыслие перерастает в целое учение, в стройную и ложную систему взглядов. В этой системе и папе Шанталь, и ее вилле, и всей западной цивилизации в том виде, в каком ее представляет себе Шанталь, грозит опасность со стороны фанатичных последователей одного немецкого еврея, жившего в Лондоне в девятнадцатом веке. «Капитал» — это каббала воровского притона, где собрались психопаты-террористы, сторонники свободной любви, страдающие венерическими болезнями, комиссары лагерей смерти и отравители колодцев. Реальную угрозу привольному существованию Шанталь представляют скука и опустошенность, но она всю жизнь опасается того, чего хочет опасаться. То же самое касается и ее страстных увлечений — выдуманной ею ложной системы образов.