– Колдун! Нечестивец! Лиходей!

Безумная толпа, предводительствуемая раскольниками, повалила к Чудову монастырю, искать владыку – на расправу! Архиепископ укрылся в Донском. Толпа «во славу Божию» чудовищно разбила, разграбила древний Чудов, уничтожила коллекцию картин архиепископа, библиотеку, его любимую икону…

Амвросия нашли в Донском, хотя он старался укрыться на хорах, но его заметил и выдал… ребенок. Началось беснование над архиепископом – убивали его в течение двух часов. Обитель, подобно Чудову, была осквернена, разорена, народ, «заступающийся» за Боголюбскую, уродовал и уничтожал святые иконы храмов Донского монастыря… Это было началом бунта.

…Екатерина приказала секретарю срочно разыскать Григория Орлова. Когда возлюбленный явился, обратилась к нему бледная, со сверкающими глазами:

– Гриша, решайся, собирайся! Спаси Москву!

Орлов был озадачен:

– Что случилось?

Екатерина коротко изложила перед ним картину страшных московских событий.

– Я с ума схожу, Григорий Григорьевич! Что за олухи, прости Господи, в два месяца ничего с чумным городом не могли поделать, довели народ до безумия! Фельдмаршал Салтыков бежал в свое Марфино… Гриша! Ты – единая надежда моя, последняя. Некого мне больше послать туда, некого! Только ты, богатырь, орел мой, только ты справишься…

– О чем долго речь вести? – Григорий усмехнулся. – У братушки Алеши была Чесма, у меня будет – чума.

Никого не было в кабинете, и Екатерина, приблизившись, крепко обняла Орлова. Она почти плакала.

– Прости меня, золотой мой. Вернись живым!

– Да не думай ты плохого, государыня… Вернусь с победой. Я им там всем устрою!

При дворе все единодушно решили, что царица отослала возлюбленного в чумной город, дабы навсегда избавится от него: надоел.

В Москве Григорий появился со свитой и гвардейцами. Обстоятельства дела требовал излагать незамедлительно, торопился. Когда ему пересказали подробности гибели Амвросия, богатыря едва не стошнило. Он украдкой смахнул с ресниц слезу сострадания, выражение лица его стало решительным и жестким.

– Я разберусь.

Первым делом останки архиепископа погребли – ведь то, что осталось от тела, до приезда Орлова не было предано земле. А потом закипела работа. Орлов на чуму плевал, появлялся то там, то здесь, в местах самых гиблых, отдавал короткие, четкие распоряжения. Больницы благоустраивали, Москву чистили, трупы убирали – порядки были введены наистрожайшие. Свой московский дворец Григорий отдал для размещения в нем больницы. Распорядился, чтобы добровольцев из крепостных, желающих ухаживать за больными, навеки освобождать от рабства. Охотники нашлись. А тут ударил славный русский мороз, уничтожая в воздухе заразу. Григорий набожно перекрестился:

– Слава Создателю! Сам Господь помогает, значит, угодны ему мои труды.

Вся Москва судила, рядила, как поступит Орлов с зачинщиками бунта. Несмотря на введенные строгости, Григорий во многом проявил себя как человек добрый и мягкосердечный.

– А чего гадать, – говорили иные, – выдерут как Сидорову козу – и в Сибирь-матушку… На веки вечные.

Но случилось иначе. Когда следствие было закончено и пожелали узнать мнение графа относительно наказания преступников, Григорий распорядился:

– Повесить.

И спокойно наблюдал казнь, совершенную во дворе Донского монастыря, на месте страшной гибели архиепископа Амвросия…

* * *

Ко дню тезоименитства Ее Величества Григорий отбыл в Петербург, оставляя очистившийся от заразы, успокоившийся град Москву.

В молодой столице его ждал триумф! Пылкая Екатерина никогда не знала меры, награждая близких ей людей. Вот и подвиг Орлова по замыслу Ее Величества должен был увековечен быть триумфальной аркой с надписью «Орловым от беды избавлена Москва» и медалью, где портретное изображение Григория соседствовало бы с фигурой героя Курция, а надпись бы гласила: «И Россия такого сына имеет».

– Нет уж, матушка, – возмутился Григорий. – Ни к чему это!

– Я так хочу, мой скромный друг, – улыбалась Екатерина. – И кто помешает императрице награждать верных слуг Отечества, как она того пожелает?

– Тогда пишите «таких сынов», – ворчал Орлов. – А то получается, что я один слуга Отечества во всей России и есть.

В этом государыня ему уступила.

* * *

Наступил 1772 год. Он был ознаменован разделом Польши, навязанным Екатерине Фридрихом Прусским и королевой Австрии Марией-Терезией. К этому времени в ходе военных действий русские войска заняли подвластную султану Молдавию и Валахию, что очень встревожило властителей, не желающих усиления России. От Австрии, заключившей союз с султаном, исходила угроза вооруженного конфликта, чего допустить было невозможно. Раздел Польши, по которому Россия получала северную и восточную часть Белоруссии, должен был снять политическое напряжение. Екатерина недолго колебалась.

В Фокшанах открывался мирный конгресс, и интересы русской стороны должен был представлять на нем граф Григорий Орлов. Никто не понимал, с какой стати? Не политик, не дипломат… Неужели спасение взбунтовавшейся Москвы – повод, чтобы доверить этому человеку дело тонкое, серьезное, дело первейшей важности? И никто не знал, что умник Никита Иванович Панин, глава внешней политики, нажал на некие пружины, в результате чего Григорий и оказался в роли посла. У Панина был свой расчет: как можно дальше услать Гришку. Уже всем стало ясно, что тринадцатилетний союз императрицы с «красивейшим мужчиной России» трещит по всем швам, и даже московский триумф Орлова не поправил дела. Тем более видел это находящийся при дворе и внимательно следящий за своим врагом Никита Иванович.

Екатерина страдала, тщательно скрывая от всех свои муки. Панин если не видел, то догадывался. Ненавязчиво, мягко, но настойчиво Никита Иванович похваливал перед Екатериной юного хорошенького корнета Васильчикова. Екатерина делала вид, что ничего не понимает, а может быть, мучаясь из-за Орлова, и действительно не понимала. Думая о Григории, она не хотела верить, что…

Но вот подошел день, когда Орлову предстояло отъехать в Фокшаны.

Прощались наедине. Царское Село было чарующе красиво, свежо по-летнему: блеск воды, роскошное многообразие оттенков зелени, стройность и прелесть великолепных построек… Государыня окинула эту красоту печальным взором из окна своего любимого дворца – творения великого мастера Растрелли. Григорий стоял у нее за спиной, и она чувствовала его хмурый, вопрошающий взгляд. Отпускала его с тяжелым чувством: почему-то ей казалось, что расставание это – навсегда.

Наконец обернулась – быстро, резковато. В который раз заговорила о том, что нужно делать на переговорах, как держать себя.

– Слава Богу, с тобой будут дипломаты опытнейшие, рассчитывай с ними каждый свой шаг, каждое слово. Большая политика не терпит суетливости и страстности… Да ты меня совсем не слушаешь!