Поэтому Августа очень удивилась, когда однажды вечером ей, все еще оплакивающей отца, Бельцони доложил о некоем пане Михаиле Доманском, почтительнейше просящем аудиенции. Имя это было княжне совсем незнакомо. Она перебрала в уме все свои поездки… Нет, не приходилось знакомиться с паном Доманским. Видеть никого не хотелось. Можно было бы, конечно, сослаться на нездоровье, но Августе претило лгать даже по мелочам, тем более она считала себя обязанной быть вежливой со всеми.

– Проси, – устало выдохнула по-русски. Марио понял. Августа прошла в гостиную. Ею неожиданно овладели недобрые предчувствия…

Политическое напряжение между Россией и Польшей заставляло Августу, всерьез интересовавшуюся внешней политикой, с недоверием относиться к полякам. Пруссия и Австрия неотвратимо толкали русский кабинет на раздел соседки, умело играя при этом на тяготении украинского населения Польши к православной России. Польские дела уже использовали враги русской политики для разжигания нынешней войны. Таракановой все это было известно.

В дверях появился красивый молодец в роскошном жупане, поверх которого был надет светлый кунтуш, поклонился, приблизился, опустился на одно колено. Августа протянула руку для поцелуя. Пан поднес ее к губам с благоговейной почтительностью. Потом вскинул взгляд на принцессу и, казалось, был слегка удивлен, что видит ее в трауре. Непрошеный гость был при сабле, и Августа заметила, что его рука мелко дрожит и то и дело невольно прикасается к позолоченной, в мелких камнях рукояти. Это не понравилось княжне. Но она любезно предложила шляхтичу присесть.

После пустых и пышных фраз, продиктованных этикетом, Доманский пустился во французское красноречие. Нет, конечно, она его не помнит. Они встречались недавно в опере, и он, Доманский, ослепленный великолепием прекрасной русской княжны, дерзновенно пытался обратить на себя ее внимание, но его отчаянные попытки не увенчались успехом… В откровенной речи поляка было столько наивности (возможно, наигранной?), смешенной с самой обыкновенной же наглостью, что Августа даже растерялась: что делать с ним? Прогнать немедленно или потерпеть и подождать – все это, несомненно, было прелюдией к чему-то более важному, чем амуры, недаром же он так невероятно волнуется.

А пан и в самом деле находился в страшном напряжении, даже лоб покрылся испариной. Надо было, не затягивая, пока еще не наскучил княжне, переходить к основному предмету разговора, а он не решался. Он ругал себя на чем свет стоит, но ничего не мог придумать – язык не поворачивался! А Августа молчала, и на бесстрастном прекрасном лице не отображалось ни тени какого-либо чувства.

– Но сегодня я пришел говорить с вами об ином предмете, – наконец выпалил поляк и свободно откинулся на спинку кресла. Из внутренних покоев доносились звуки менуэта: отдыхал от забот Марио – великолепный музыкант. Пан несколько секунд прислушивался, потом утвердительно кивнул головой, словно музыка сказала ему что-то, с чем он согласился.

– Ваше Высочество, – решительно объявил он, – я приехал к вам по поручению ваших друзей.

Августа содрогнулась от «Высочества».

– Все мои друзья – в России, – сухо объявила она. Еще секунда, и она укажет ему на дверь… Пан понял и заторопился.

Он встал.

– С нижайшим поклоном и уверением в раболепной преданности обращается к вам, законной наследнице российского престола, князь Карл Радзивилл, воевода виленский…

И, прежде чем успела княжна что-либо ответить, Доманский вновь упал на колено и приложился к ее руке.

Не стоило бы пускаться в объяснения! Но Августа не вытерпела. Темной тучей надвинулось недавнее прошлое, вспомнилось, как мчалась она почти в ужасе из Парижа от человека в сутане…

– Князь Радзивилл! Понимаю… – ничего не осталось на бледном лице от бесстрастия. – Я так и думала, что вы из конфедератов! И вы осмелились явиться ко мне, дочери, как вам стало известно, русской императрицы, будучи приверженцем враждебной России партии, по милости которой и развязана нынешняя война? Министр Шуазель, мечтающий о том, чтоб мое Отечество жило под диктовку Франции, верно, очень ласково гладит всех вас по головке?

– Но, принцесса…

Августа сделала резкий, но исполненный достоинства жест точеной рукой.

– Вы можете не продолжать – я все поняла! Французские иезуиты не снабдили ли вас еще и золотом – вместе с сообщением о тайне моего происхождения? Карл Радзивилл, имеющий глупость выступать против императрицы Екатерины, видимо, возжелал через вас предложить мне русскую корону, помощь Барской конфедерации в обмен на… что?

– Княжна, – Доманский явно волновался, но заметно было, что его оскорбили слова Августы. Он высоко поднял свою красивую голову: – Вы не поняли меня…

Августа попыталась взять себя в руки. Как всегда в минуты волнения, она комкала в пальцах платок – первое, что попалось под руку, но лицо ее вновь приняло выражение спокойной уверенности.

– Продолжение разговора не имеет смысла, пан Михаил! – заявила она. – Интриги ваших единомышленников против короля Понятовского накликали беду не только на Россию. Вы разорили, залили кровью вашу несчастную страну, бросили ее в кошмар междоусобиц, подвели к разделу. Теперь вы надумали развязать с моей помощью смуту в России. Что ж, время очень удачное! Пока наш цвет гибнет на полях сражений… – в ее светлых глазах блеснул горделивый огонек. – Передайте князю Радзивиллу, что ежели еще хоть кто-нибудь осмелится подступать ко мне с подобными предложениями, то какого бы высокого ранга ни был посланник, я прикажу моему слуге Василю спустить его с лестницы! Вы можете идти, пан Михаил Доманский.

И, не удостоив уже совершенно растерявшегося поляка более ни одним взглядом, княжна Тараканова гордо, хотя и довольно поспешно, словно не ручаясь за свои дальнейшие слова и действия, вышла из гостиной. Доманский, пылая от стыда и ярости, до боли стиснул рукоять своей кривой сабли…

Последующую за этим ночь принцесса Августа не спала. Даже не ложилась. Она медленно, словно в сомнамбулическом сне, двигалась по спальне… Очнувшись, проходила в молельную и, падая перед иконами, подолгу своими словами разговаривала с Богом. Вставала, вновь шла в спальню, садилась на кровать, обхватив голову руками, сидела так без сна и четкой мысли… Ясно стало одно: до конца жизни она останется заложницей своего происхождения, и ее свободная человеческая воля здесь бессильна…

* * *

Вельможный пан, огромный, весьма добродушный на вид, лысоватый, в одеянии небрежный, растерянно кусал длинный ус.

– Что же, пане коханку, так-таки и отказалась? – спрашивал он молодого красавца, взиравшего на него почтительно, но без подобострастия.

– Отказалась, пане Кароль, – спокойно отвечал Доманский знаменитому литовскому магнату Карлу Радзивиллу, баснословному богачу, яростному ненавистнику польского «круля» Понятовского. – Отказалась и едва ли не с лестницы приказала спустить. Гордая панна!

– Испугалась, – проворчал Радзивилл.

– Она не из трусливых.