Григорий покусал губу.

– Скажи только слово, – тихо произнес наконец, – и я никуда не поеду!

Екатерина изумилась. Нахмурилась.

– Да вы с ума сошли, граф! Не превращайте государственные дела в балаган! Вас уже ждут к отъезду.

– Мне все тошно и противно! – выкрикнул Григорий, не слушая ее. – Или оставь, или… отпусти навсегда.

– Что?! – Екатерина подошла почти вплотную. Глянула в жгучие любимые глаза.

– Ты разлюбил меня? – спросила прямо.

Орлов молчал.

– Ответь, Гриша!

Молчание. Григорий только хмурился и не переставал нервно покусывать губу. Чувствуя, как отчаяние накатывается на душу чем-то темным и безобразным, Екатерина закрыла глаза, чтобы сдержать внезапно подступившие горячие слезы. Молчать больше было нельзя, и Григорий заговорил, уже не сдерживаясь, страстно и горько:

– Сколько же можно, государыня? Хватит терпеть да притворяться. Сделай же что-нибудь, потому что невыносимо!

– Невыносимо… быть со мной?

– Да! – дерзко ответил Григорий.

Пощечина. Орлов стерпел, не смигнув.

– Ты обманывал меня все это время?!

– Да.

Снова пощечина. Григорий усмехнулся невесело.

– Бей, потому что я заслужил. Один Бог знает, как я любил тебя! Что с нами случилось, государыня, свет мой? Кто виноват?

Императрица, уже не сдерживаясь, беззвучно заплакала.

– Прости меня, – прошептал Орлов.

Он повернулся и пошел к двери. Екатерина торопливо отирала слезы.

Взяв себя в руки, она спустилась вниз, проводить его прилюдно. Ледяным, чужим каким-то голосом она произнесла:

– Я уверена, ваше сиятельство, что вы с блеском исполните возложенное на вас поручение и оправдаете наше доверие. Желаю вам удачи!

Карета укатила. И Екатерина, глядя вслед, понимала, что она увозит Орлова не только из Царского Села, но и из ее жизни. Навсегда. Тринадцать лет… Неужели все кончено?

Несколько дней она провела как во сне. Работала, принимала посетителей, писала пьесы, читала летописи, подписывала бумаги, и все ей удавалось, но императрица не могла избавиться от странного ощущения, что все это происходит не с ней. А у нее – тоска, беспросветная и страшная, потому что даже если Орлов одумается (а он обязательно одумается) и вернется к ней, то она уже не сможет верить ему, не сможет жить с человеком, который не любит ее больше. Но она-то любила! Может быть, не так горячо и страстно, как в первые годы – слишком много было боли и обид, но привыкла к нему так, что он стал неотъемлемой ее частью, кусочком ее жизни – может быть, самым важным.

Уже сейчас без него образовалась страшная пустота, и Екатерина приходила в ужас от мысли, что ничем уже эту пустоту не заполнить. Ей – сорок три. В век, когда девочек отдают замуж в четырнадцать, а мальчишка пятнадцати лет уже начинает карьеру, она – почти старуха. Кто полюбит ее так, как когда-то – ненаглядный «Гри Гри»? Опять страдать, и как страдать! Нет, это невыносимо…

Она ни разу не подумала о Потемкине…

* * *

Григорий с блеском провалил мирный конгресс! А это значит – новые сражения, новые жертвы… Положение было сложнейшее, так как Швеция решила вмешаться в игру и в Фокшанах необходима была дипломатическая тонкость и мудрость, опытность, которой Орлов, естественно, не имел. От стыда и отчаяния он словно сошел с ума. Бросив переговоры, помчался в Петербург и… был остановлен в Гатчине.

– По распоряжению Ее Императорского Величества вам, ваше сиятельство, надлежит выдержать карантин в гатчинском имении.

– Что?! Какой, к дьяволу, карантин, я, из Москвы чумной возвратившись, в карантине не сидел!

– Распоряжение Ее Императорского Величества…

– Ах, вот как! – Орлов поворотил коня, шагом направил его к своему Гатчинскому дворцу. В сердце клокотал вулкан. «Я покажу всем… я устрою…» Что устроит, что покажет? Он и сам не знал. Боль, ярость и… бессилие. Ничего он не может.

Он остался в Гатчине. В тоске наступившей осени, мрачной и склизкой, вспоминал пережитое, привыкал к новому положению, мучился от потери женщины, когда-то так нежно любимой, и страшно переживал из-за своего фокшанского позора. Частенько вспоминал братца Алексея, проводившего веселую жизнь в щедрой на солнце Италии, так как подчиненная ему эскадра стояла на рейде в Ливорно. Голубые волны солнечного края… Поговорить бы с ним, излить душу… Впрочем, ясно, что он сказал бы ему: «Эх, Григорий Григорьевич, не был ты мне старшим братом, дал бы по шее без жалости! Давно тебя не учил никто, с тех пор как батюшка помер». Ах, Алехан, Алехан…

Наступила зима. Григорий внимательно всматривался в великолепный льдистый узор на окнах и думал о давнем своем замысле: об использовании льда в северном климате под фундамент для строений. Решил провести ряд физических опытов, чем вскоре и занялся. Но образ Екатерины все чаще воскресал в памяти, сам собой… Он и не предполагал, что это будет так больно. И он все сильнее ощущал никчемность, бесполезность своей новой жизни, хотя всеми силами и отгонял эти мысли. Даже опыты эти его… кому они нужны? Но все-таки отчаянная вера в то, что будет и ему наконец счастье, боролась с унынием. Ну не может быть, чтобы человек никому не был нужен!

* * *

Екатерина резала свою душу решительно, резко, по живому, задыхаясь от боли и наплевав на эту боль. Орлова рядом больше не будет! Она так решила. После фиаско с переговорами он и права-то не имеет показываться при дворе. Она послала к нему Ивана Бецкого, потребовав вернуть свой портрет с бриллиантами, который граф носил на груди. Бецкий, вернувшись из Гатчины, смущенно высыпал в ладонь государыни горстку вытащенных Орловым из обрамления бриллиантов.

– А где же портрет?

– Граф сказал, что отдаст его только в руки той, что подарила.

Екатерине это понравилось. Но решения она не изменила. Написала письмо, ласково советуя Григорию отправляться на воды. Ответ был таков: я, мол, сам себе господин, что хочу, то и делаю, а на воды ехать незачем – здоровье отменное. Екатерина пожаловала бывшему возлюбленному княжеский титул, с явным намеком, что это – торжественное завершение карьеры. Григорий никак не откликнулся на этот жест.

Однажды императрица стояла у окна царскосельского дворца. Любимый парк заносило снегом, и строгие в своей античной красоте скульптуры становились смешны в пушистых снежных шапках. Пора в Петербург, в Зимний дворец… Вдруг ко дворцу лихо подкатила знакомая щегольская карета. Екатерина изменилась в лице. А из кареты весело выпрыгнул красавец Орлов и зашагал к подъезду.

– Кто пропустил его в Царское? – встревожилась Екатерина. – Что теперь будет?!

Скоро ей уже докладывали о прибытии его сиятельства. Делать нечего! Надо принять…

Орлов долго пытливо смотрел ей в глаза и, кажется, раздумывал, с чего начать. Вырвавшись к бывшей возлюбленной из Гатчины в первом порыве подступившей одинокой тоски и неодолимого желания все решить наконец раз и навсегда, Григорий и сам не понимал теперь толком, что ему нужно от императрицы. Он гнал сюда как безумный, и ничто не могло остановить его, но, увидев Екатерину, притих. На сердце заскребло. Тринадцать лет – не шутка.