были рискованной и провокационной тактикой. Они могли разбудить ожидания народа, усугубить его разочарование и быть истолкованы как призыв заявить о себе, выступив против режима. Но такая стратегия в ленинской системе была одним из способов достижения цели и усиления политического влияния.

И Хрущев, и Ельцин относились к особому типу штурмовиков: они были эгалитарными популистами. Они были неутомимыми трудоголиками, презирали рутинную конторскую работу, предпочитали находиться среди людей, подбадривая их и даже работая вместе с ними. Также оба заявляли, что презирают коррупцию, прибегали к унаследованной вместе с идеологией эгалитарной риторике и критиковали социально-экономические привилегии, предоставляемые плохо работающим чиновникам[156]. Штурмовик такого типа, разочаровавшись, потенциально может стать критиком номенклатурной системы. И Хрущев, и Ельцин, хотя и при очень разных обстоятельствах, развивались именно в этом направлении – хотя Хрущев, в отличие от Ельцина, никогда не переступал черту.

Усилия Ельцина по возрождению Москвы предвещали (как и в случае с Хрущевым), что будет осуществляться поиск способов обойти коррумпированную бюрократию путем привлечения широкой общественности к кампании против нее. Призывы к более серьезной критике равносильны призыву к общественности раскрывать правонарушения. Тем не менее такие призывы сами по себе вряд ли могли поколебать или даже разрушить стену взаимной поруки, защищавшую окопавшихся на своих местах чиновников; поэтому лидер мог почувствовать необходимость пойти дальше: расширить как масштаб критики, так и арену, на которой она происходит. В случае с Хрущевым первоначальные призывы к критике натолкнулись на немедленное сопротивление со стороны защищающих себя чиновников. Хрущев ответил им началом своей антисталинской кампании; затем он начал публиковать протоколы заседаний ЦК и приглашать на них беспартийных. В то же время он начал кампанию по передаче некоторых функций общественным организациям, независимым от чиновничества. Затем последовали еще более радикальные доктринальные нововведения («Партия всего народа»), политика ограничения срока пребывания партийных деятелей в должности фиксированным сроком полномочий и предварительное рассмотрение вопроса о выборах с участием нескольких кандидатов [Breslauer 1982: chs. 2, 4, 5, 6].

Ельцин вскоре столкнулся с тем, что достижимое традиционными методами имеет свои пределы. Горбачев обвинил его в зачистке большой сети коррумпированных политических сателлитов Гришина. Это было несложно: Ельцин, заняв должность, немедленно начал увольнять высокопоставленных чиновников московского горкома. Но чем больше людей он увольнял, тем больше, по его словам, оставалось тех, кого следует уволить. Сеть простиралась по всему городу, как по вертикали, так и по горизонтали. Подчиненный одного был покровителем другого на более низком уровне или в другой бюрократической иерархии. Коррумпированный директор магазина должен был иметь множество защитников в разных секторах и на разных уровнях партийного и государственного аппарата. В течение полутора лет Ельцин зачистил около 60 % всех районных партийных руководителей в крупной московской партийной организации – цифра ошеломляющая [Mikheyev 1996: 57; Aron 2000: 166]. На встрече с общественностью в апреле 1986 года Ельцин выразил обеспокоенность тем, что, несмотря на чистки, коррупция оказалась бездонной ямой, а также проблемой более серьезной, чем ожидалось. Он увольнял одних, заменяя их другими, которые тоже оказывались коррумпированными[157]. На этой встрече Ельцин не дошел до того, чтобы открыто объявить коррупцию проблемой системы как таковой, но вполне можно было прийти к такому выводу. Вместо этого он просто выразил свое беспокойство, а также решимость продолжать очищаться от всех тех, кто поддался искушению.

Ельцин уже чувствовал, что у проблемы имеются более глубокие причины, которые потребуют качественно новых политических действий для своего устранения. В Свердловске он провел ограниченного масштаба кампании против коррупции и социально-экономических привилегий чиновничества. Эти привилегии, по всей видимости, оскорбляли его представления о социальной справедливости и противоречили его собственному образу жизни; он утверждал, что личная материальная роскошь его не интересует [Ельцин 1990: 78][158]. Неизвестно, понимал ли он полностью связь между привилегиями и коррупцией, хотя для этого большого ума и не требовалось[159]. Институционализированные привилегии являлись сводом правил. Они обеспечивали как лояльность элит, так и безнаказанность чиновников по отношению к угрозам снизу. Коррупция, с другой стороны, официально не санкционировалась; в принципе к ней относились как к девиантному поведению, даже когда московское руководство закрывало на это глаза. Но коррупция чиновничества при Брежневе так укоренилась именно потому, что Политбюро защищало чиновников от угроз их прерогативам и льготам. Если бы новый лидер подверг сомнению привилегии элиты, это означало бы конец подобной безнаказанности. Потому не случайно, что, даже когда Хрущев расширял арены и рамки критики, чтобы подорвать влияние бюрократии и увеличить собственное политическое влияние, он также проводил политику, направленную на снижение социально-экономических привилегий номенклатуры.

Если не в Свердловске, то в Москве Ельцин довольно быстро понял связь между этими явлениями. И он не преминул высказать это на самых высоких и публичных форумах партии. Его речь на XXVII съезде партии в феврале 1986 года, всего через два месяца после назначения главой московской парторганизации, стала самой «подрывной» из всех речей, произнесенных с этой трибуны за все время съезда[160]. Подобно Хрущеву в феврале 1956 года и Горбачеву в декабре 1984 года, он не просто критиковал «некоторых работников» за плохой труд (что было бы обычным делом), но и расширял границы критики, давая понять, что проблема выходит за рамки «некоторых работников» и является более серьезной деформацией системы, с которой необходимо было бороться: «инертный слой приспособленцев с партбилетами». Но, в отличие от Горбачева того времени, Ельцин был готов нанести удар по привилегиям, позволявшим этому «слою» быть «инертными приспособленцами». Ельцин сделал эту горячую тему – то, что тогда называлось вопросом о «социальной справедливости», – центральным элементом своего обращения к съезду партии и предупредил, что, если проблемы не будут преодолены, политическую стабильность гарантировать невозможно [Aron 2000: 143].

Искоренить коррупцию и ограничить официальные привилегии в Свердловске было достаточно сложно; сделать это в Москве было задачей практически невыполнимой. Москва была намного больше, здесь размещались центральные органы власти. Аппарат ЦК со штаб-квартирой в Москве легко мог защитить своих политических соратников от «пришлеца» – руководителя московского горкома. Ельцин привык держать все под контролем и, как отмечалось в главе второй, раздражался, если оказывался в подчиненном положении[161]. Вскоре он понял, что, апеллируя к аппарату ЦК и покровителям в Политбюро, коррумпированные бюрократы могут уклоняться от его нападок или отменять его решения. Этим можно объяснить, почему его выступление на партийном съезде также включало требование, чтобы аппарат ЦК «не лез не в свое дело», мешая Ельцину выполнять свою работу. Это замечание накалило обстановку в меньшей степени, чем другие его ремарки, потому что оно не