приняло форму критики системы. Но вряд ли оно принесло Ельцину больше союзников в Политбюро и аппарате ЦК. И оно не могло не оттолкнуть того самого человека – секретаря ЦК Лигачева, который в первую очередь способствовал продвижению Ельцина на должность в Москве. Возможно, именно в этот момент Горбачев и Лигачев осознали, что неверно оценили человека из Свердловска. Горбачев, в котором сочетались черты реформатора и пуританина, мог в принципе соглашаться с тем, что говорил Ельцин, и даже мог бы счесть полезным в политическом отношении, чтобы кто-то выступал за радикализацию, освободив самого генерального секретаря от ответственности на случай, если возникнет обратная реакция. Но Горбачев мог задаться вопросом, не станет ли Ельцин ускорять процесс радикализации общества быстрее, чем он и Политбюро способны контролировать. Горбачев мог также опасаться того, что осторожное внедрение радикальных идей и доктрин, являвшееся его стратегией в то время, будет дискредитировано из-за того, что Ельцин распространил их до преждевременной системной критики. Однако Лигачев должен был осознавать даже в большей степени, чем Горбачев, что человек, которым он так восхищался в сентябре 1984 года, не был сделан из того же материала, что и он сам. Оба они соответствовали пуританскому образцу аскетичного борца с коррупцией, находящего способы улучшить работу системы при сохранении социальной стабильности. Оба они обладали менталитетом штурмовика, чересчур давящего на подчиненных, чтобы добиться цели. Но Лигачев был малотерпим к системной критике, способной подорвать признанную обществом легитимность ведущей роли партии[162]. В своей личной жизни Лигачев мог быть аскетом, но он понимал, что систему институциональных привилегий нельзя поставить под вопрос без потенциального подрыва более широкой системы номенклатурного господства[163]. Более того, в своем выступлении на съезде партии Лигачев подверг критике ежедневную газету КПСС «Правда» за публикацию статьи, в которой было отражено недовольство населения социально-экономическими привилегиями номенклатуры[164]. Не могло обрадовать Лигачева и то, что центральный аппарат партии, в котором он был высокопоставленным секретарем ЦК, должен отказаться от своего права вмешиваться в дела важнейшей региональной партийной организации страны! Лигачев был пуританином и мог на этой ранней стадии сотрудничать с теми технократами (как Рыжков), которые, как казалось, почитали систему, основанную на централизованном планировании и контроле, а также уважали официальные привилегии [Ligachev 1993: 350–351]. Следовательно, он считал себя «реформатором» и в принципе одобрял гласность и перестройку; но он не был эгалитарным популистом. Ельцин далеко выходил за рамки того, что Лигачев считал приемлемыми реформами.

Ельцин и этап господства Горбачева (1987–1989)

Как только Горбачев в конце 1986 года начал радикализировать свою программу, Ельцин почувствовал себя обеленным от прошлых грехов и с воодушевлением отнесся к новым направлениям и темпам изменения политики. Гласность и демократизация представлялись Ельцину тем самым общественным самовыражением, которое требовалось для победы над бюрократией и мобилизации новых сил для оживления страны. Перестройка дала основания для переосмысления властных отношений между партией и государством, между центральным и региональным партийными аппаратами, а также между плановиками в центре и региональными руководителями. Ельцин еще не дошел до полной антисистемной критики, не говоря уже о четком видении того, чем можно было бы заменить ленинскую систему. По его собственному свидетельству, в 1986 году он все еще был ленинцем, человеком, который не видел ясной альтернативы руководящей роли партии и государственной собственности на средства производства. Но Ельцин – как Горбачев, Шеварднадзе и Яковлев в 1984 году и как Хрущев в 1956 году – пришел к выводу, что «так продолжаться не может», и искал более радикальных мер, чтобы преодолеть многочисленные препятствия на пути к переменам.

Первоначально Ельцин с энтузиазмом отнесся к радикализации горбачевской программы и восхищался тем, что Горбачев это сделал [Ельцин 1990: 105; Коржаков 1997: 52, 64–65; Aron 2000: 192]. В Москве с появлением множества общественных объединений («неформалов»), заявивших о своем праве на пространство на автономной общественной арене, начался культурный ренессанс. Осторожно, но решительно неформалы бросили вызов официальным догмам и отстаивали свое право привлекать внимание к своим требованиям на публичных аренах, где не доминировал советский чиновник. Ельцин не был причиной этого ренессанса, но и не делал практически ничего для его предотвращения. Он не был демократом, не отличался причудливыми культурными вкусами, но понимал, что невозможно одновременно противостоять коррумпированной бюрократии и пробуждающемуся обществу. Он связал свою судьбу с последним.

Однако пуритане и технократы с опасением отнеслись к такому пробуждению. Они оценили утилитарный подход к гласности как к инструменту разоблачения должностных преступлений и клапану для выпуска сдерживаемого общественного недовольства брежневским застоем. Но представители образованной, активной общественности не хотели, чтобы гласность использовали для таких ограниченных целей. Вскоре они начали настаивать на дальнейшем расширении публичной арены и критического публичного дискурса. Все это в значительной степени происходило в самой Москве, в пределах видимости и слышимости Кремля. Ельцин был готов смириться с этим и даже позволил съезду неформальных объединений собраться в Москве, что стало важным событием в то хрупкое время начала гласности. Лигачеву, видимо, это пришлось не по вкусу.

Вряд ли ему были по нраву и непрерывные чистки Ельциным московской парторганизации, лишение социально-экономических привилегий людей, которые на него работали, и публичная критика центрального партийного аппарата за препятствование этим усилиям. Конечно, Ельцин был недалек от правды, жалуясь на участие Секретариата ЦК в защите некоторых чиновников, на которых он нацелился [Батурин и др. 2001: 48]. Но было также что-то оторванное от реальности в его реакции на провал своих инициатив. Подобно Хрущеву в 1961 году, испытавшему подобное, пытаясь совместить частые и масштабные чистки и административные реорганизации с надеждой на быстрые результаты, у Ельцина был короткий запал и склонность в ответ на сопротивление подливать масло в огонь. Иногда он жаловался на заседаниях Политбюро на крушение своих планов. Он также в частном порядке сетовал Горбачеву, предполагая, что тот будет ему сочувствовать и станет потенциальным союзником. Однако через несколько месяцев, несмотря на пленум ЦК в январе 1987 года, на котором Горбачев представил свою радикальную программу демократизации, Ельцин начал приходить к выводу, что Горбачев – соглашатель, который никогда не бросит вызов тем, кто препятствует перестройке или замедляет ее [Бурлацкий 1997: 129–130, 193].

Вспоминая позднее, Ельцин с горечью писал о заседаниях Политбюро в этот период. Он критиковал Горбачева за то, что тот много говорит и мало действует, забалтывает официальные заседания Политбюро длинными речами, которые приводят (как он считал) только к полумерам. Его раздражало, что он был всего лишь кандидатом в члены Политбюро (в отличие