И этот злобный смех не грезился мне, я его слышал.

— Я с тобой покончу! — орал Донни; его глаза блестели уже совершенно безумным огнем, а волосы поднялись на голове дыбом и развевались как змеи-щупальца Медузы Горгоны. С первого же взгляда становилось ясно, что он готов переступить последнюю черту.

Неожиданно Донни вдавил в пол педаль тормоза. Лэнни закричала, я тоже. Даже Большой Дик и тот закричал вместе с нами.

Полуночная Мона, расстояние от которой до нашего заднего бампера составляло не более пяти футов, с маху врезалась в нас.

Чувствуя, как глаза вылезают мне на лоб, я увидел, как разрисованный красно-желтыми языками пламени капот Моны вырывается из обивки заднего сиденья. Потом неторопливо, как в замедленной киносъемке. Полуночная Мона стала заполнять собой пространство “шеви”. Я почувствовал запах горящего масла и обожженного металла, сигаретного дыма и одеколона “Английская кожа”. На краткий миг единственного удара моего сердца позади сидел молодой парень с глазами голубыми, как плавательные бассейны, с руками, стискивавшими руль, с зажатым в зубах окурком “Честерфильда”. Острый подбородок его грубоватого, но симпатичного лица был гордо и упрямо выставлен вперед, словно нос Летучего Голландца. Я почувствовал, как у меня на голове шевелятся волосы.

Полуночная Мона пронеслась сквозь нас, словно паровоз сквозь облако тумана. Черный автомобиль пронзил собой все — и передние сиденья, и капот, и двигатель, при этом рука сидящего за рулем парня поднялась и почти прикоснулась к щеке Лэнни. Я увидел, как она неожиданно побледнела, подскочила на месте и закрутила головой. Донни скривился и, втиснувшись в сиденье, заорал как насмерть раненный волк. Завертев руль то в одну сторону, то в другую, он попытался избавиться от наконец загнавшего его призрака, которого Лэнни упорно не замечала. Затем Полуночная Мона оторвалась от переднего бампера, блеснула красными рубинами тормозных огней и пыхнула в лицо Донни выхлопом. “Шеви” закрутился, скрипя тормозами и вереща шинами, будто из леса на дорогу вырвалась толпа пьяных баньши во всей своей ночной дикости и принялась за свой шабаш.

Я почувствовал удар и услышал скрежет; незримая сила кинула меня на переднее сиденье, на котором сидела Лэнни, меня прижало к нему, словно придавило в спину утюгом.

— Господи! — услышал я сдавленный крик Донни; на этот раз он ни над кем не смеялся. Зазвенело стекло, в брюхе “шевроле” что-то неотвратимо сломалось, этот звук смешался с треском ломающихся кустов и молодых деревьев на краю леса. Наконец “шеви” остановился, зарывшись носом к кучу красной глины.

— Ик-ик-ик! — не переставая, икал Донни, словно несчастный пес со сломанной лапой. Я почувствовал во рту привкус крови, мой нос болел так, словно его вдавили в лицо. Я заметил, как дико крутит по сторонам головой Донни; кончики его волос мгновенно поседели.

— Я прикончил его! — завизжал он высоким и совершенно чужим голосом. — У-убил эту сволочь! Полуночная Мона наконец сгорела! Вы видели, как валил из нее дым?

Качая головой, Лэнни смотрела на Донни, взгляд ее мигавших глаз был расфокусирован, на лбу быстро вздувалась красная шишка.

— Так это ты.., убил… — с трудом ворочая языком, прошептала она.

— Да, я убил его! Убил как собаку! Сшиб с дороги как распоследнего слабака! Хрясь — он улетел в кусты! Хрясь! — и нет его! Хрясь! — Донни залился истерическим смехом и стал выбираться из машины прямо через окошко с водительской стороны. Его лицо распухло и все взмокло то ли от пота, то ли от слез, а вытаращенные глаза были совершенно безумными; весь перед его джинсов был темным и влажным. Выбравшись из машины, Донни принялся ходить кругами.

— Папаша! — звал он. — Помоги мне, папаша!

Потом Донни забормотал, всхлипывая, уже совершенно непонятное, он принялся взбираться на кучу красной глины, направляясь к недалекому лесу.

Я услышал щелчок.

Открыв бардачок “шеви”, Лэнни достала оттуда пистолет и сняла его с предохранителя. Потом отвела большим пальцем взвод и прицелилась в едва державшуюся на ногах фигуру, мотавшуюся из стороны в сторону, в человеческие останки в мокрых штанах, которые рыдали и отчаянно звали своего папашу.

Рука Лэнни дрожала. Я увидел, как напрягся ее палец на курке.

— Лучше не надо, — прошептал я.

Палец не слушался меня.

Но рука ее вняла разуму. Дуло пистолета рывком сдвинулось на дюйм, и вслед за грохотом выстрела вылетевшая из ствола пуля с сочным звуком вонзилась в красную глину. Лэнни продолжала жать на курок; раз за разом она выпустила четыре пули, четыре раза с чавканьем впившиеся в склон красного холма.

Вскочив на ноги, Донни Блэйлок побежал к желтой стене леса. Первые же сучья поймали его в свои объятия: несколько секунд он бился, пытаясь высвободиться, и разорвал о сучья рубашку. Потом он побежал дальше, рваный подол рубашки вился за ним как флаг, но ему и дела до это было мало. Мы слышали, как он во все горло смеется и плачет. Эти ужасные звуки длились и длились до тех пор, пока он не исчез в глубине леса.

Опустив голову, Лэнни спрятала лицо в ладонях. Ее спина начала вздрагивать. До моих ушей донеслись тихие, похожие на стоны всхлипывания. Я осторожно дотронулся до своего носа, который, как мне казалось, я только что засунул в раскаленную печь.

Нос болел, и тем не менее я отчетливо различал в салоне “шеви” легкий запах одеколона “Английская кожа”.

Внезапно Лэнни в испуге подняла голову. Ее рука дотронулась до испачканной потеками туши щеки.

— Стиви? — прошептала она, и ее голос был полон надежды.

Я уже говорил, что время года как нельзя лучше подходило для призраков. Собираясь с силами, призраки пользовались теми частицами плоти, что еще оставалась в их распоряжении, чтобы бродить по октябрьским полям и дорогам и говорить с теми, кто хотел их выслушать.

Лэнни скорее всего никогда больше не увидится со Стиви. Не видела она его и тогда. Быть может, если она что-то и почувствовала, то сама себе не поверила, иначе в будущем ее ожидал тот же желтый дом с комнатами, обитыми мягким войлоком, куда теперь суждено было отправиться Донни.

Но я был уверен в том, что она слышала голос Стиви. Отчетливо и ясно. Или, может быть, просто почувствовала запах его кожи, вспомнила прикосновение.

Мне хотелось верить, что для нее этого было достаточно.

Нос я не сломал, но он распух, как дыня, и через несколько дней стал отвратительно зелено-желтым, а под глазами у меня залегли черные с синевой круги. Сказать, что маму до смерти перепугал мой рассказ о случившемся, было все равно что сказать, что в Мексиканском заливе местами есть водичка. Все же я уцелел. Не прошло и двух недель, как мой нос приобрел прежний вид, и на мне не осталось никаких следов пережитого.

Мисс Грейс вызвала шерифа Эмори, и тот подобрал нас с Лэнни, когда мы пешком по Шестнадцатому шоссе возвращались в Зефир. На этот раз я решил молчать, потому что в моих ушах еще стоял крик Донни, что, мол, Блэйлоки купили зефирского шерифа. Со всеми подробностями я рассказал все только родителям, когда они приехали забирать меня от дока Пэрриша. Отец ничего не сказал на мой рассказ, но я ясно увидел, как над его головой собрались грозовые тучи. Я знал, что он не оставит все это просто так.