Последнее замечание сопроводил он хищной улыбкой, отчего по затылку Миреллы пробежала дрожь.

– В тот миг, когда вы убьете меня, другой заступит на мое место. И однажды он вернется в Гамельн. Ибо я – лишь часть вселенского порядка. Не я решаю, кому умереть. Я только участвую в непреложном ходе мироздания. Судьба с завязанными глазами без разбора мечет семена недуга. Кто тронут ими, тому не жить. И тут вступаю я. И довольствуюсь тем, что собираю души.

– А Бедвик? – вопросила Мирелла. – Вы заразили его.

Лицо Мора озарила смущенная улыбка, однако без тени раскаяния.

– О да, если я и вправду того возжелаю, то могу, при некоторых стараниях, заразить здорового. Но редко уступаю искушению. Разумней следовать великому мировому порядку.

Мирелла вспомнила шествие, увиденное ею в первом воспоминании Мора. Она знала, что он сказал правду. Биться против Мора было столь же тщетно, как мешать Везеру нести свои воды. Мирелле не сдвинуть мир с оси. Она опустила флейту. Вдруг она ощутила, что потеряна и больше не видит впереди дороги.

– Вот вы теперь печальны и будто не ведаете, что делать, – заметил Мор. – Но что вам до этого города? К чему биться за его обитателей, когда они готовы сжечь вас как ведьму в благодарность за ваши труды? Оглядите же ваш город сегодня…

Мор обвел рукой фасады с затворенными ставнями, пустые забытые телеги, заросшие огороды.

– Не прекрасен ли он, в кои-то веки? Тих и покоен. Нет больше суеты. Наглецы замолкли.

На душе у Миреллы было смутно. Ей понравилось ходить по пустынному граду. Трусливое безмолвие позапершихся в своих стенах горожан рождало в ней небывалое удовольствие. Ей казалось, что мир наконец принадлежит ей. Еще приятнее было бы гулять по нему с Мором, держась за руки, точно по их собственным владениям. Разыграть для него в церкви пляску смерти было ей легко потому, что она понимала и разделяла его вкус.

– Люди не стоят выеденного яйца, – сказал Мор. – Нет дела приятней, чем навести здесь порядок. Расчистить землю от их криков, суеты, нечистот и любоваться, как луна восходит над освобожденным миром.

Мор протянул ей руку.

– Идемте со мной. Силы ваши огромны. Вы видели мой мир. И обретете в нем свое место. Куда лучше, чем здесь. Вспомните, как обходятся с вами на этой земле.

Сердце Миреллы забилось. Мор разжигал ту злость, какая грызла ее в темнице. Она желала отмщения, скормить им всем их же издевки.

– Я займусь Бедвиком и бургомистром, – прибавил Мор, – и обещаю вам, у них я возьму душу последними. И дело свое сделаю медленно.

Мирелла спросила на едином дыхании, не думая о словах, слетающих с губ:

– И я смогу посмотреть?

Мор затрепетал. Впервые женщина пожелала любоваться его трудами. Никогда еще не был он в таком восторге. Мирелла взяла протянутую руку.

Другую руку он положил на ее стан и поклонился. Мирелла поняла, что он приглашает ее на танец.

Никакое иное приглашение не обрадовало бы ее больше. Свободной рукой она держала флейту. Она придумала заводной наигрыш и выдула его с такой силой, что он, увлекая их за собой, закружился эхом в нежной прохладе летней ночи. Она убрала флейту в карман своего платья, положила руку на плечо Мору и закружилась.

Мирелла вела. Мор следовал за ней без промедлений, тела их двигались в совершенном согласии. Вальсировать с ним – то было пьянящее удовольствие. Ей хотелось, чтобы танец не кончался вовсе.

– Идемте со мной, – повторил Мор. – Здесь вам делать нечего. Вы несравненно выше той копошащейся мрази, от которой я скоро очищу ваш град.

Мирелла закрыла глаза. Слова эти Мор прошептал над самым ее ухом. Мелкие мурашки приятно пробежали вдоль позвонков от дыхания юноши. Она чувствовала, что готова поддаться желанию и сделать всё, о чем просил Мор.

Она открыла глаза.

И поняла, что Мор незаметно перенял такт и теперь в танце вел он. Кружил властно и стремительно, взмыв над землей в завораживающем вращении, от которого развевались ее пряди. Руки Мора покоились на ее талии, он поднял ее в воздух, точно перышко, и, верно, мог бы вознести выше самых крыш. Как это было приятно: быть влекомой!

Но Мирелла дала себе слово, что впредь не станет подчиняться ничьей воле. Она нахмурилась, и наигрыш смолк. Мор остановился с сожалением, не отнимая, однако, рук. Мирелла вновь ощутила под ногами землю, что придало ей благоразумия, и дурман ослаб. На ней была корона, прекрасные одежды, но ноги ее остались так же босы.

– Оставьте сей несчастный люд, – сказал Мор. – Они обречены. Этой ночью я заберу все гамельнские души.

Мирелла взглянула ему в глаза. Отныне всё будет иначе. Она наконец свободна. И приняла решение. Слыть ведьмой, рождать страх у глупцов вроде священника или Лотхен – ей это было безразлично. Она примет свою судьбу.

– Решено, – сказала она. – Ступайте. Ночи вам хватит на труды. Я буду ждать вас на рассвете.

У Мора засияли глаза. Он поклонился и удалился собирать души.

Мирелла не стала медлить. Едва сокрылся он из виду, она тоже двинулась в путь, в противную сторону. И поднесла флейту к губам. Ей вспомнились малютки, что играли с доской на колесиках, водили вкруг нее хоровод и барахтались в корыте с водой. Припомнила она и собственное детство – безвозвратно прошедшее, но драгоценное, схороненное в тайниках души.

Она завела веселый, ребячливый наигрыш, доступный лишь детскому слуху. Она петляла по Гамельну, оглашая улицы сей отрадной погудкой. Дети, едва заслышав ее, покидали на цыпочках свои жилища, не в силах противиться. Они выскальзывали из общих постелей, не будя родителей, и шли по мостовой вслед за Миреллой. К ним присоединились и близняшки-сироты, и юный могильщиков подручный. Кто постарше, брал малышей за руку. Пятилетний сын ее знакомца-прокаженного семенил ножками наравне со старшими.

Дети счастливы были оставить затворенные на семь затворов дома, покинуть эти тюрьмы, пока они не стали им гробами. Босиком, в одних ночных рубашках, они весело скакали меж мертвецов.

Они не оборачивались, дабы окликнуть родителей, позвать их с собой или просто проститься. Они знали, что взрослые уже не посмеют ни покинуть постель, ни подойти к своим чадам, боясь заразиться. К тому же у взрослых столько забот! Ставни и двери запереть, полы отскоблить, едой запастись, монеты перечесть, – столько нужных дел, что никак не сбежать им из Гамельна навстречу приключению. Они же, дети, были вольны и ничего не боялись.

Слыша, как уходят дети, несколько последних любящих отцов и матерей – а их и было немного – пробудились. Роняя слезы, они отпустили своих чад, веря, что те спасутся, тогда как самим им уже поздно. Сердца их разрывались, когда взирали они сквозь щель в окошке, как их малютки вступают в шествие.

На улицах счастливые и беззаботные дети запели песнь:

Из-за раны своей Пан с трудом поспевал за их радостным бегом по улицам Гамельна. Мирелла подхватила его и усадила себе на плечи. Они проходили мимо дома, где в живых остался один лишь младенец. Мирелла вошла в дом, взяла дитя на руки и подвязала к груди.