Она громко засмеялась, нагло и дерзко глядя прямо в глаза Артемия Платоновича.

— Вы смеетесь, — вкрадчиво усмехнулся Аристов, почти с жалостью отвечая на взгляд Матильды. — А вы ведь знаете, что у нас есть пословица, что хорошо смеется тот, кто смеется последним.

С этими словами он вынул из кармана сюртука фотографические снимки уничтоженных писем и показал их Станевич. Через мгновение она зарычала раненым зверем, а затем с силой, которой Аристов от нее никак не ожидал, вырвала из его рук флакон с морфием и, прежде чем он смог помешать этому, выпила все его содержимое.

— Ты выиграл, но тебе не победить меня, — прошептала она и упала замертво.

Все на мгновение остолбенели. Наконец Аристов наклонился над Матильдой и пощупал ее пульс.

— Мертва, — глухо констатировал он.

Какое-то время они молча стояли над телом Станевич, пока не услышали какой-то странный тоненький плач. Аристов и Обличайло переглянулись и с удивлением уставились на Прохора. Здоровый высоченный мужик плакал в голос, по-детски шмыгая носом, и по его щекам текли частые крупные слезы.

* * *

— Поздравляю! Поздравляю вас, господин Аристов. — Лаппо-Сторожевский улыбался и даже поднялся с кресел, чтобы его похвала была более значимой. — Признаться, я даже не надеялся, что вы так быстро раскрутите это дело. А оно вон каким оказалось: политическим, да еще особой государственной важности. Вы, несомненно, заслуживаете награды. Я лично через господина губернатора буду ходатайствовать о предоставлении вас к ордену.

— Я не Сенька, чтобы домогаться награды, — тихо, чтобы слышал один Обличайло, сказал Артемий Платонович. Максим Станиславович, не удержавшись, хмыкнул.

— Что вы сказали? — спросил Лаппо-Сторожевский.

— Я сказал, господин полицмейстер, что мы старались не из-за наград, — ответил Артемий Платонович и уже официальным тоном добавил: — Хотя, конечно же, орден — это приятно. Хочу отметить неоценимое участие в этом деле господина Обличайло. Лучшего напарника нельзя было и представить.

— Учту, учту все вами сказанное, господин Аристов, — заверил отставного штабс-ротмистра полицмейстер. — Ну а каковы ваши дальнейшие планы?

— Поеду домой, в Средневолжск, — просто ответил Артемий Платонович. — Устал!

Вечером того же дня он сел на пароход акционерного общества «Кавказ и Меркурий» и через две ночи был в Средневолжске. К своему изумлению, сходя с парохода, Артемий Платонович увидел выходящего из соседней каюты молодого барона Дагера. Они сухо раскланялись и молча пошли по коридору к выходу, сохраняя меж собой почтительное расстояние. Михаил Андреевич был смур и, верно, так же как и Аристов, весь путь безвыходно провел в своей каюте. Разница была лишь в том, что Артемий Платонович неотрывно читал своего любимого Монтеня, а Мишель так же неотрывно предавался унынию и печали. Было очевидным, что он не на шутку увлекся Лжепетровской и известие о ее истинной сути и о ее гибели повергло его в крайнюю меланхолию. Он безоговорочно принял предложение отца поехать к дяде в Средневолжск искать там места, а кроме того, его погнало из дома и чувство своей вины перед Верой.

Сойдя с парохода на пристань, он тотчас взял извозчика и укатил, по всей видимости, на квартиру к дяде. Артемий Платонович тоже, не торгуясь, взял извозчика и поехал к себе в Кошачий переулок, где у него имелась небольшая усадьба с одноэтажным деревянным особнячком, яблоневым садом и цветочными куртинами. На деле, которое они с Обличайло так грамотно раскрутили, хотя и не без ошибок и потерь, стояла жирная точка, и можно было предаться своим любимым занятиям: чтению и сочинительству. В последние годы Артемий Платонович много читал, все реже сочинял стихи, зато стал вести записки, в которых описывал некоторые из своих наиболее интересных дел. Это была настоящая художественная проза, написанная от третьего лица, реже — от первого, и таких повестей-воспоминаний скопилось уже несколько тетрадок. Дело Лжепетровской он был тоже намерен обратить в детективную повесть или роман и даже придумал ему название: Смерть в желтом вагоне. Но точка в этом деле оказалась не такой жирной, как думал Аристов: на следующий же день после его приезда за ним прислали от самого губернатора Петра Федоровича Козлянинова. Когда отставной штабс-ротмистр был привезен в губернаторский дворец, в аудиенц-зале вместе с его превосходительством господином губернатором Петром Федоровичем находился молодой полковник в мундире флигель-адъютанта.

— Разрешите вам представить, господин полковник: отставной гвардии штабс-ротмистр господин Артемий Платонович Аристов, — голосом старого вояки сказал Козлянинов и добавил не без гордости: — Фигура в наших краях весьма известная.

— Господина Аристова знают и в столице, — не без любопытства посмотрел на Артемия Платоновича полковник и протянул ему руку, — конечно, в определенных кругах… Мезенцов, Михаил Владимирович.

Рукопожатие полковника было крепким.

— А вы, стало быть, и принадлежите к этим, так сказать, определенным кругам? — улыбнулся Аристов.

— Имею такую честь, — серьезно ответил Мезенцов. — Если вам это интересно, я исправляю должность товарища начальника штаба Отдельного корпуса жандармов Его Императорского Величества.

— Мне это известно, — кратко сказал Артемий Платонович.

— Превосходно, — остро глянул на Аристова флигель-адъютант. — Значит, мне не придется долго объяснять вам, почему все события, связанные с миссией покойного чиновника особых поручений Макарова и секретными письмами, добытыми им, а затем и вами, следует держать в строжайшей тайне.

— Не придется, — согласился отставной штабс-ротмистр.

— Это государственной важности дело.

— Понимаю.

— Вы, верно, также понимаете, что содержание писем, которые вам перевела Матильда Станевич, вы должны забыть, — без всякого намека на какую-либо интонацию произнес Мезенцов.

— А какие письма вы имеете в виду? — поднял кустистые брови Аристов.

— Хорошо, — рассмеялся флигель-адъютант, дружелюбно глянув на отставного штабс-ротмистра. — Весьма отрадно, что мы так хорошо поняли друг друга.

Тем же днем жандармский полковник, блестящая карьера коего обещала закончиться как минимум генерал-адъютантскими эполетами, отбыл из Средневолжска в столицу. А Артемий Платонович, вернувшись к себе в Кошачий переулок, зажил прежней жизнью затворника, предаваясь своим любимым занятиям, чтению и сочинительству и появляясь в губернском обществе разве что в случае крайней необходимости. После разговора с Мезенцовым его более не тревожили, и Аристов решил, что в деле с секретными письмами поставлена наконец точка.

Но он ошибся…

Зима 1863 года выдалась суровой. Мело и вьюжило, не переставая, с первых чисел января аж до второй декады марта. И в один из таких вот последних вьюжных дней возле небольшого одноэтажного особняка в Кошачьем переулке остановились крытые сани. Запорошенный снегом возница слез, отстегнул полог саней, и из возка вышел высокий молодой человек в николаевской шинели. Накинув на голову башлык, он, похрустывая сапогами по свежему снегу, пошел к дому по еле заметной тропинке меж сугробов, высившихся едва ли не в человеческий рост. Дойдя до занесенного снегом крыльца, он долго дергал кисть звонка, покуда двери особняка не открылись и в проеме не показалась заспанная рожица экономки.