Я предполагаю, что есть тысяча способов управлять своим страданием, некоторые порой видят сны более реальные, чем сама жизнь. Эта история напоминает мне сонный паралич, довольно распространенное, хотя и озадачивающее расстройство, во время которого у больного наблюдается мышечная вялость, иногда сопряженная с галлюцинациями. Но я не хочу отбрасывать возможность того, что ее рассказ – правда. Предвидела же девчонка твою аварию, невидимая рука спасла меня из океана, а старуха Шапель говорит о черном ореоле вокруг нашего дома. Мир не настолько минерален, как хотелось бы думать, а реальность не застыла в стеклянной рамке. Происходит столько вещей, которые невозможно объяснить! Все изнашивается – предметы, тела, машины. Мой дух никогда не постареет, невыносимое Время не имеет над ним власти. Так почему бы и нет? Дух Шарли пришел сказать прощай своей жене из какого-то промежуточного места, из переходной, нематериальной реальности. Я остаюсь атеисткой, Бог тут ни при чем. Я думаю только, что некоторые стороны нашего восприятия остаются во сне. Если необходимость общения достаточно сильна с обеих сторон, тогда становятся возможными и связи между разными уровнями, это как лифт между множеством этажей в здании без лестниц. Но видишь ли, этот лифт заработает только в случае крайней необходимости: сердечный приступ на пятом этаже, и лифт откроется, чтобы впустить реанимационную бригаду; или же девица с третьего и парень с седьмого до такой степени созданы друг для друга, что непременно должны встретиться. Взаимодействие тут необходимо: и тогда лифт включается.

Никогда бы тебе это не сказала, но думаю, что девчонка обладает этой способностью сновать между разными уровнями, перескакивать с этажа на этаж. Думаю, что как раз это тебя в ней и околдовало – эта девица то присутствует, то отсутствует, то осязаемая, то абстрактная, то зримый, то идеальный образ. Потому-то и Нат рисует в последние месяцы исключительно ее. Потому что дети знают, дети чувствуют, – а наш сын окончательно сформировался рядом с мертвым братом и больше, чем кто-либо другой, чувствителен к этим зазорам в завесах реального, которые открываются и закрываются чаще всего за нашей спиной, потому что мы туда не смотрим, слишком занятые конкретным управлением нашей осязаемой повседневностью. Действовать избавляет от необходимости думать. Натан рисует Кристину, потому что Кристина вымышленный персонаж. Кристина – это реальность, в которую каждый проецирует свою собственную правду, свое собственное желание, свою собственную судьбу. И ты тоже, Тома, вошел в этот образ. Но ты должен из него выйти, потому что это не жизнь.

Слышишь меня? Кристина НЕ ЖИЗНЬ.

Кристина – это голограмма.

* * *

Я не осмелился прервать ее странную молитву, потому что не знал, как за это взяться: казалось, мама пребывала в другом мире и вела себя как безумная. У меня создалось впечатление, что, обнаружив мое присутствие, она исчезнет или взорвется на месте.

Я опять поднялся в свою комнату, оставив затею поесть. Вспомнилось, что сказал Тома о Грас после моего рождения: Ваша мать изменилась после этого. Стала странной, беспокойной. Конечно, сам я не помню это время, но в эти дни наша мать снова стала «странной и беспокойной». Напоминала мне сестру в подростковом возрасте с ее замогильным голосом.

Она внушала мне страх.

Наверху я достал из пижамы оторванную девушку, из кармана джинсов вторую половину снимка. Приложил одно к другому. Кристина, Тома, море, небо, дюны. Я недоумевал, кто мог сделать это фото. Лиз, быть может, или какой-нибудь отдыхающий. Сомневаюсь, что это могла быть Грас.

Я предположил, что, найдя письмо от своей любовницы, отец в бешенстве разорвал снимок и оставил его в тайнике. Само по себе это было бы логично: раз ты меня бросила ни с того ни с сего, я могу сделать то же самое. Оставалось загадкой, как могла половинка фото оказаться в руках детей, но меня уже почти не смущала еще одна странность, тем более что, по их признанию, они тут «порылись немного».

В секретере я нашел моток липкой ленты и склеил изображение. Прогладил шов указательным пальцем, словно массируя шрам. Картина стала полной, совершенной. Ужасно такое говорить, Кора, но они хорошо смотрелись вместе. Я спрятал фото под подушку и, вопреки обстоятельствам, заснул мертвым сном.

Проснулся я на рассвете, совершенно разбитым, с каким-то клейким вкусом во рту и головой, как шар бильбоке. Я был измучен, но знал, что снова заснуть не смогу. Так что я встал, одержимый навязчивой идеей жасминового чая и тартинки с маслом. Было почти семь часов; в любом случае близнецы скоро будут на ногах. Я оделся, ополоснул лицо холодной водой, потом долго чистил зубы. После этого почувствовал себя лучше. Не в полной форме, но, скажем, пригоден для жизни.

Маму я обнаружил на банкетке в гостиной, она лежала, свернувшись калачиком и прижавшись лбом к стене. Решив, что ей плохо с сердцем, я положил руку на ее плечо, чтобы разбудить. Она проснулась, внезапно подскочив, как чертик из шкатулки.

– Мама? Как ты?

Она протерла глаза; вид у нее был как у панды – тушь, которую она не смыла, размазалась кругами возле глаз, забившись в окружающие их морщинки.

– Почему ты здесь спала?

Она пролепетала расползающимся голосом:

– Моя комната проклята. Если это продолжится, у меня тут не останется ни малейшего уголка, чтобы поспать.

– Проклята? То есть?

Я направился было к двери, но она проворно вскочила в ужасе.

– Нет! Не ходи туда!

– Я ничего не понимаю. Что там, в комнате?

– Змея.

– Зм… змея?

– Я подумала сначала, что это уж, но она огромная.

– Уж, зимой? Мама, ты уверена, что тебе это не приснилось?

– Ну вот, начинается. Вы считаете меня сумасшедшей. Все считают меня сумасшедшей.

– Да нет же… Слушай, я пойду взгляну. Если это и впрямь уж, ты ничем не рискуешь.

– Надень ботинки, ладно? Сними тапочки и надень настоящую обувь.

Я натянул свои рабочие сапоги и отправился в эту комнату со змеями. Мама следовала за мной в отдалении, в состоянии стресса. Она всегда до ужаса боялась змей, своего рода фобия. Наверняка это было единственное, чем ее отталкивала деревня. Пауки, осы, слизни, мыши – от всего этого ей было ни холодно ни жарко. Но вот змеи! Это было ее наваждением. Я повернул ручку двери и оказался в полярном холоде.

– Это я открыла окна, – объяснила она из-за моей спины. – Подумала, может, сам уползет…

Принимая в расчет наружную температуру, я в этом сомневался. Обычно ужи впадают в спячку еще в сентябре.

– Где она была?

– Рядом с кроватью. У изголовья.

Я двинулся вперед твердым шагом. Если уж достиг таких впечатляющих размеров, значит, вполне безобиден; я бы и с гадюкой наверняка меньше церемонился. Обогнув кровать, я отпрыгнул назад. Действительно, обыкновенный «желтоухий» уж лежал, свернувшись на полу, похожий на большой шарф с камуфляжным рисунком. Длиной по меньшей мере метр двадцать. Я обернулся к Грас, застывшей на пороге.