Мать оказалась по большей части привязана к дому, и я стала ее невольной наперсницей. Она постоянно нуждалась в утешении. Не увядает ли ее красота? Не обвисла ли шея? Потому что есть такая хирургическая операция, «подтяжка», которая обращает время вспять. Как, по-моему, ей она нужна? По-моему, ей это было не нужно, но она поехала в Нью-Йорк и все равно ее сделала. Вернулась она с туго натянутым лицом и, что было тревожнее, массой планов относительно улучшения меня.

Такая жалость, что я не унаследовала ее нос, но есть такая операция, с помощью которой можно это исправить. Я пререкалась и была слишком нервной, но на это тоже имелась операция. Очень простая, всего лишь маленькое изменение в лобной доле мозга. Через час я уже выйду из больницы и буду намного, намного счастливее. Во всех лучших семьях такое делают. А если это не поможет, во Франции теперь есть очень перспективное лечение электричеством. Просто у нее душа болит видеть, как я несчастна, тем более что это можно вылечить.

Я недостаточно внимания уделяла волосам, но это мог исправить перманент. Я была недостаточно стройной, но это, увы, быстро исправить не получилось бы. Мне следовало брать вилкой кусочки не больше трех горошин или маленького среза моркови за раз. Две трети блюда нужно было оставлять на тарелке и никогда не есть на людях.

Она регулярно меня взвешивала и обнимала, чтобы проверить, стала ли я тоньше. Этих мимолетных мгновений нежности было достаточно, чтобы я продолжала пить по утрам «тоник» из яблочного уксуса и есть как можно меньше, хотя иногда меня охватывал жуткий голод, я пробиралась ночью на кухню и съедала целую буханку хлеба. Однажды я съела фунт чеддера, стоя над кухонной мойкой.

Несмотря на редкие срывы, за два года я выросла на четыре дюйма и потеряла пять фунтов. У меня торчали хребет и тазовые кости, а шея, как говорила мать, была самой элегантной в Филадельфии.

Я отчаянно хотела сбежать. Все мои ровесницы уже были в пансионах, но мать заявляла, что не переживет разлуки со мной ни на день, хотя я не видела ее ни разу, пока она была с Артуром. У меня совсем не было друзей. Отец на меня и смотреть не хотел, а мать не сводила глаз.

Однажды я вырвала страницу из телефонного справочника и нашла адрес детского приюта. Оглядываясь назад, я понимала, что выйти из такси в дорогой одежде и объявить матери-настоятельнице, что я сирота, было не самой удачной идеей. Меня, разумеется, вернули восвояси, после чего я стала в буквальном смысле пленницей в нашем доме: слугам был отдан строжайший приказ не выпускать меня наружу и сообщать матери, если я попытаюсь выйти. Волноваться им было не о чем. Мне было некуда идти.

Вскоре после попытки побега мы с отцом встретились в коридоре, и вместо того чтобы пройти мимо, буркнув что-то себе под нос, он остановился. Его взгляд пробежал по мне сверху донизу, потом поднялся обратно, надолго, из-за чего мне стало неловко, остановившись на моих бедрах и груди. Отец нахмурился.

– Сколько тебе? – спросил он.

– В следующем месяце будет пятнадцать, – ответила я.

– Ты похожа, черт возьми, на мальчишку. Где твоя мать?

– По-моему, в гостиной.

Он отодвинул меня и понесся прочь, взревев:

– Вивиан? Где ты? Вивиан!

Когда он с такой силой захлопнул за собой дверь гостиной, что затряслись стены, я поняла, что сейчас случится что-то необыкновенное. Наша домоправительница, миссис Хаффман, стояла в другом конце коридора, вытаращив глаза и зажав рукой рот. Мы переглянулись, безмолвно уговорившись подслушать. Она подкралась к двери следом за мной.

Всегдашних средств ведения войны не было: ни хладнокровных, но саркастических намеков, ни тщательно отточенных издевок, и уж точно не было сокрушительного молчания. Первым залпом отца был рев, а мать в ответ истерически зарыдала.

Я ждала, что она в любой момент выскочит, прижав к лицу платок, но вместо этого ее плач превратился в яростный визг, прерываемый звоном и треском. На высшей ноте звериного вопля послышался самый оглушительный грохот: казалось, сквозь потолок рухнул бильярдный стол. Мы с миссис Хаффман в ужасе переглянулись, но, поскольку битва продолжалась, похоже было, что никого не убили.

Он: Ей недостаточно было погубить его репутацию, сбежав с чужим мужем? Неужели она так глубоко его ненавидит, что теперь вознамерилась погубить здоровье его единственного ребенка?

Она: Она просто заботилась о моих интересах, потому что ему-то точно было все равно. Ему было так же наплевать на меня, как и на нее, он никогда ее не любил, ему нужны были только деньги. Разве она виновата, что муж из него был никакой? Что плохого в желании, чтобы тебя любили?

Он: Какие деньги? Если она настолько глупа, что полагает, будто доходы стоят того, чтобы выносить ее выходки, она слишком много о себе возомнила. Весь основной капитал не стоит пытки быть на ней женатым.

Затем последовала оглушительная какофония, когда они пытались друг друга перекричать. В конце концов отец потребовал тишины таким неожиданным и пугающим тоном, что получил то, чего хотел.

Когда он снова заговорил, в его голосе бурлили решимость и тихая ярость.

Возможно, он и обречен, сказал он, но я – нет, а раз уж я, судя по всему, останусь его единственным ребенком, он не станет праздно наблюдать, как мать пытается заморить меня голодом. Я немедленно, завтра, отправлюсь в пансион, как только он все устроит.

Дверь открылась так внезапно, что нам с миссис Хаффман пришлось прижаться к стене, чтобы не столкнуться с моей матерью, промчавшейся мимо с красным перекошенным лицом. В руках она сжимала платок.

Отец появился через долю секунды, глаза у него были выкачены, лоб блестел. Увидев меня, он остановился, и на жуткое мгновение мне показалось, что он сейчас меня ударит.

Он повернулся к миссис Хаффман.

– Уложите вещи Мэдилейн. Все, – сказал он, потом развернулся на каблуках и проследовал в свой кабинет.

Когда он захлопнул дверь, где-то наверху захлопнулась другая, с еще большей силой.

Мы с миссис Хаффман осторожно заглянули в гостиную.

Она походила на поле боя. Все вазы были разбиты, рамки с фотографиями тоже. Антикварный столик лежал на боку, у него недоставало ножки, но самое поразительное – были опрокинуты большие стоячие часы, их футляр треснул, вокруг лежали щепки, осколки стекла, пружины, катушки и винтики.

Пока я осматривала разрушения, во мне росло неизмеримое волнение, больше всего, из того, что мне довелось пережить, похожее на восторг. Если никто ничего не уладит, я и в самом деле могу выбраться отсюда, возможно, даже сохранив нос и лобные доли мозга в неприкосновенности. Я впервые решила не подниматься к матери и молилась – на самом деле молилась, – чтобы ни один из родителей не уступил.

Я выбралась. Четыре дня спустя. Но прежде нашла мать под холодной водой в ванне. Ее волосы всплыли вокруг нее, как у Офелии, а возле ее переброшенной через край ванны руки лежал пустой пузырек таблеток от нервов.