А новостной начальничек влюблен в меня безнадежно, лицо его глупеет при виде меня. Челюсть отвисает, смотреть противно. Он для меня все равно что грязь, прилипшая к обуви, или мокрое пальто, которое не терпится скинуть. Ему как минимум пятьдесят пять, и от этого он кажется мне еще более жалким. Нынешняя жена у него вторая, так что к предыдущему выводку детей он нажил еще пятерых. Только, по-моему, не очень-то этому рад, поскольку староват для отца. Первые четверо с ним вообще не разговаривают, а к новому выводку он подлизывается изо всех сил, но пока что-то не видно особенных результатов. Домой не спешит, так и норовит зарулить в ночной клуб или еще куда, где буду я. Каждые две недели я сдаю предварительные экзамены, чтобы пройти по конкурсу на новостную программу. Так он по своим хитрым каналам добывает для меня вопросы, и мы репетируем ответы. Если он сильно канючит, я расплачиваюсь с ним «натурой», чтобы держать при себе, и обещаю, что когда-нибудь мы выберемся на выходные за город и уж там-то оторвемся по полной. Представляете, какой дурак? Мужчины вообще все дураки!

— Так он заранее достает для вас экзаменационные вопросы с ответами? — спросила Журналистка, и по голосу чувствовалось, что она потрясена.

— Нуда.

— Так это же подсудное дело, — сказала я. — За такое и высшую меру можно схлопотать.

— Что вы имеете в виду? — возмутилась наша рассказчица. — У нас в стране, кажется, давным-давно отменена смертная казнь. Или не отменена? A-а!.. Я повяла, что вы подразумевали! Ну да, он наверняка потерял бы работу, если бы об этом стало известно. Но об этом никто не знает и не узнает, если, конечно, я не расскажу, но это будут уже его проблемы. Так что я там говорила до того, как меня перебили?..

Она посмотрела на свой абсурдный «Ролекс», сверкавший почти так же ярко, как Маникюршины сережки.

— В два я записана на коррекцию бровей, и опаздывать не люблю. Пунктуальность — один из ключей к успеху, особенно на телевидении. Если я решила рассказать историю своей жизни, значит, расскажу, и перебивать меня не нужно. Это же не простая беседа, которую можно отложить.

— Мы жалеем, что открыли рот, — повинилась Журналистка с неприкрытой иронией.

— Ну вот и замечательно, — милостиво проговорила Дикторша. — Я и на работе не люблю, когда меня перебивают, особенно перед прямым эфиром. Да, сейчас это так, только не думайте, что мне все легко далось. Пришлось много побороться, чтобы оказаться там, где я нахожусь. Уверена, что при рождении попала в другую семью. Сколько я просила родителей сдать тесты на ДНК, но они же такие упертые! Сотни раз объясняла им, что мазочек изо рта абсолютно безопасен, но они не понимают. Твердят мне всю жизнь, что я не ребенок, а припрешь к стенке вопросами, так и ответить ничего не могут. Вообще-то я и впрямь на них не похожа. Они у меня «свидетели Иеговы». В детстве я не знала, что такое телевизор, праздники, Рождество, — сплошная беспросветная тоска, жалкая жизнь в вечном страхе перед Богом. Мамаша моя — толстая, расплывшаяся клуша, а у папаши голова свернута набок из-за повреждения шейного нерва. Представляете, каково, когда тебя забирают из школы такие вот люди? Старшие сестры тоже жутко жирные. Как вспомню, чем забиты их головы, так тошно становится. Я просто не могу поверить, что обязана своим рождением таким вот недочеловекам. У меня и внешность, и обаяние, и ум, а у них и в помине этого нет. Я точно попала при рождении в чужую семью — просто чувствую это, даже знаю. Ну ничего, когда-нибудь правда все-таки всплывет и моими настоящими родителями окажутся приличные, достойные люди. Женщина, называющая себя моей матерью, притворяется расстроенной, когда я не приезжаю к ним в это время, но на что же тут жаловаться, если они не справляют Рождество? А когда я твержу ей, что никакого Бога нет, она таращит на меня глаза.

Вера в Бога и эта дурацкая добродетельность не принесли им ничего хорошего. Они дожили до нищенской старости, и я не собираюсь помогать им. Они загубили мои детство и юность, так с какой стати я должна теперь о них заботиться?

Она обвела нас вопросительным взглядом, как бы ожидая поддержки, но поскольку нам было запрещено открывать рот, мы промолчали.

— Жизнь у них была не из легких. Отец работал на складе обувной фабрики, а мать в пекарне. Для своих запросов они зарабатывали вполне нормально. Считали бережливость добродетелью, к тому же все время ожидали конца света, а потому за многие десятилетия наверняка накопили деньжат. Но я ничего этого не видела и не знала. Дрожала от холода в рваненьком пальтишке и терпела унижения от сверстников, презиравших меня даже не за бедность, а за таких вот родителей, у которых снега в зимний день не выпросишь. Другие девочки жили по сравнению со мной просто-таки в роскоши — имели собственный телевизор в комнате, деньги на карманные расходы и нормальные каникулы, когда можно эти деньги потратить. Меня же в лучшем случае высмеивали, а в худшем — травили и били. Мои родители в своем стремлении попасть на небеса спускали то, что могло бы остаться мне в наследство, на разные благотворительные нужды и совсем не думали о моем содержании. «Бог подаст», — говорили они. Но Бог что-то не подавал, а теперь я не собираюсь вмешиваться в его планы на их будущее. Они получили то, что хотели.

В четырнадцать отец выгнал меня из дома, предоставив катиться по скользкой дорожке прямиком в ад и лишив меня всякой надежды на спасение. Мать встречалась со мной тайком, но развестись с ним отказывалась, и это меня раздражало. Она могла выбрать между ним и мной и предпочла его. Хотя тупее человека, чем отец, я не видела. Его тупость — не врожденная, как у матери, — переходила все границы, он прямо-таки культивировал ее в себе, все больше и больше глупея. И что же тут удивляться, если человек ради религии всю жизнь гнал от себя любые сомнения и травил все зачатки интереса к нормальной жизни? Конечно, такое приводит к тупости. Папаша мой все-таки смягчился, когда ему перевалило за шестьдесят, а его отцу, моему дедушке, стукнуло девяноста три. Тогда до него наконец дошло, что никакого конца; света он не дождется, и мне позволено было снова жить дома, хотя он по-прежнему не обращался ко мне лично, а только через мать.

Но я с ранних лет была честолюбива — всеми мыслимыми и немыслимыми способами пыталась удрать из этого мрачного и удушающего окружения, в которое попала по милости жестокой судьбы. Но как тут удерешь? В детстве человек беспомощен. Я очень рано осознала, что такое сила улыбки — в нашем доме это была редкость, — и стала использовать ее как оружие. Я улыбалась каждому, кто подходил к моей детской кроватке, в которой еще и встать-то сама не могла. Я никогда не плакала, а только улыбалась, и это всегда срабатывало.

Позже я нашла еще один выход для себя — образование. Но получить его оказалось не так-то просто. С экзаменами у меня проблем не было, но в школу меня пускали неохотно и уж тем более не позволяли дружить с детьми, чьи семьи не принадлежали к «Свидетелям Иеговы». Быть среди лучших в классе опасно — ведь ты, как сказано в Екклесиасте, «идешь против ветра». Честолюбие оборачивается против тебя, мирские, земные устремления считаются пороком. Однажды я опрометчиво заявила, что собираюсь работать на телевидении, когда вырасту. Но телевидение считалось дьявольским промыслом, мои родители ужаснулись, узнав, что в классе есть телевизор. Меня за это выпороли. «Свидетели Иеговы» — горячие приверженцы домостроя. Вместо того чтобы поощрять мои стремления к познанию и процветанию, родители цитировали апостола Иоанна: «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. Имир приходит, и его похоть, а исполняющий волю Божью пребывает вовек».