Но не вмешались высшие силы в судьбу самого книготорговца. В конце 1981 года Ноубари исчез, а в лавке появился его младший сын, неразговорчивый, застенчивый юноша. Мне не удалось узнать, каким образом он избежал призыва в армию. Возможно, старик дал кому-то взятку, а может быть, забрали паренька попозже. К тому времени муллы еще не начали применять тактику «людской волны», и набор в вооруженные силы не имел повального характера.

Тактика «людской волны» заслуживает особого упоминания, поэтому придется ненадолго отойти от книжной лавки, отряхнуться от пыли, взглянуть на темно-голубое небо над Манучехри и представить знойную, болотистую местность на юго-западе Ирана, где ислам схлестнулся в кровавой борьбе с силами безбожия, то есть с Ираком. «Безбожный предательский режим Саддама» (противник именуется только поносными названиями и кличками) отступил с иранской территории и закрепился на своей стороне границы. Иракцы создали оборону по всем правилам воинского искусства — проволочные заграждения, минные поля, многослойные огневые прикрытия. Была применена новинка: каналы заполнялись горючей смесью, которая поджигалась в случае наступления противника. Иранцы пробивали оборонительный вал людской массой. Сгонялись отряды добровольцев. Понятие «доброволец» в Иранской республике трактуется упрощенно: ты или доброволец, или враг народа. Выбор ясен, и, естественно, недостатка желающих попасть на фронт не было. Справедливости ради надо сказать, что многие действительно рвались на фронт. Хотелось сражаться за ислам, не пугала смерть, ведь герой сразу же попадает в рай, в царство вечного блаженства. Муллы вручали юнцам символические, штампованные из алюминия ключи от Эдема. Там (это известно каждому мусульманину) хрустальные прохладные ручьи, тенистые раскидистые деревья и прекрасные девушки — гурии, готовые принять павшего героя, шахида, в свои объятия. Да и вообще, разве боится молодость смерти? Разве может представить себе мальчишка, что его могут убить навсегда? А жизнь дома все скучнее и скучнее. Закрыты институты, невозможно найти работу, запрещаются музыка и азартные игры, даже шахматы, закутаны в мрачные тряпки девушки, не поощряется спорт, прекратились сходки, митинги и демонстрации. Муллы и их соглядатаи пристально смотрят за каждым, и горе нарушителю исламских порядков.

Был случай в городе Рамсаре. Местный учитель не ладил с муллой, затеял либеральную фронду совсем не в духе времени и за это поплатился. В месяц Рамазан, когда правоверному запрещено есть, пить и курить от предрассветных до вечерних сумерек, учитель не выдержал и средь бела дня закурил. Не на улице и не в общественном месте — потихоньку, на кухне собственного дома. Не знал наивный человек, что следят за ним неотступно, смотрят во все глаза, к отдушинам дома принюхиваются. Схватили его, выволокли на свет, тот же мулла быстро вынес шариатское определение, и выпороли наставника молодежи плетьми. Не шути с исламом и его слугами!

Так что и скука, безысходность тупого существования толкала иранских ребятишек на бой с отступниками от ислама.

…Неразговорчивый молодой Ноубари навел порядок в лавке, выкинул кое-какую рухлядь, выставил на видное место книги попригляднее и на все вопросы о старике односложно отвечал: «Скоро будет». Оказалось, что не так скоро — попал Ноубари на год в тюрьму. Появился он в один прекрасный день на раскладном стульчике у двери лавки. Похудел старик, глаза запали и потускнели, длинный унылый нос висит из-под черной шапки. На расспросы машет рукой, озирается по сторонам — не подслушал бы кто, что о тюрьме спрашивают. На что был лихой торгаш — ни риала не уступал, со вкусом, выдумкой торговался, а теперь назовет цену и молчит, кутается в мешковатый черный пиджак.

За что страдал старик? Связаться с революционерами он не мог, расчетлив, жаден, в мечеть ходит регулярно, да и возраст у него уже далеко не революционный. Связался ли Ноубари с какими-то темными дельцами, не пользующимися покровительством исламских властей, стал ли жертвой распри? Все это так и осталось неизвестным. Может быть, просто имел глупость сказать резкие слова по поводу порядков в исламском государстве. Не он один за это пострадал. Не напрасно висит в парикмахерской — традиционном месте дискуссий, сплетен и дружеских бесед — плакатик: «Просим уважаемых клиентов не говорить о политике».

…Стоят на полках моей московской квартиры случайно попавшие к Ноубари и перебравшиеся в Москву разномастные, потрепанные книги — часть чьей-то ирановедческой библиотеки, две-три брошюрки российского Генерального штаба с грифом «Не подлежит оглашению», словари, старинные самоучители персидского языка. Если раскрыть одну из этих книг, то пахнет ароматом старой бумаги, тегеранской пыли, букинистической лавки на улице Манучехри недалеко от ее пересечения с улицей Фирдоуси, в пятнадцати минутах ходьбы от советского посольства. Старик Ноубари и его сын были людьми замкнутыми, себе на уме. Владелец книжного магазинчика поодаль, на той же улице, небольшого роста, худенький, улыбчивый исфаханец Пазуки, — их полная противоположность. Этот настоящий перс — хитроват, словоохотлив, разумен, любознателен, вежлив и предупредителен. Я раскапываю груду книг, сложенную в углу. Дело, требующее терпения и осторожности. Всем известно, что самое интересное обязательно прячется где-то в глубине, в толще, под завалом учебников, технических справочников, словарей. Мелькнул потертый кожаный корешок, но нельзя сразу его вытянуть, рухнет вся горка. Перекладывая стопку свежих брошюр с изображением окровавленного кулака, автомата и полумесяца на обложке, я невольно поморщился. Этого было достаточно для начала длительного и интересного знакомства.

«Вы, видимо, не одобряете исламскую революцию?» — спрашивает приглядывающийся ко мне хозяин. Исламскую революцию я действительно не очень одобряю. Мне импонировало народное, антимонархическое движение. Изгнание шаха и позорный конец династии Пехлеви были, как мне казалось, торжеством исторической справедливости. Я с удовольствием, даже со злорадством следил, как метались, потеряв голову, американцы. Но исламизация революции, превращение ее в свою противоположность, избиения молодежи, осатанелый антисоветизм и многое-многое другое мне не нравится. Нельзя вступать в спор на чужой территории с незнакомым собеседником. Улыбка у него ласковая, располагающая, однако на Востоке улыбки и любезные слова не стоят ломаного гроша.

Я отвечаю решительно, насколько позволяет — увы! — чрезвычайно сомнительное знание фарси, что, как советский человек, революционер по воспитанию и призванию, выходец из низов, горячо приветствую революции угнетенных народов против бессовестных эксплуататоров, деспотических правителей и их иностранных хозяев. Набор штампованных фраз приходится читать и слышать так часто, что, к моему удивлению, они вылетают с вполне приличной скоростью, хотя связующие их грамматические звенья явно хромают. Но уж лучше, на мой взгляд, объясняться кое-как, чем вообще избегать общения. Есть люди, которым нравится говорить, и есть те, кто предпочитает слушать. С Пазуки у нас возникли почти идеальные отношения. Он принадлежал к первой категории, я же на время разговоров с ним переходил во вторую, превращался во внимательного слушателя.

Время зимнее. Сидит Пазуки на табуретке за прилавком, заваленным книгами, скучает, в окно поглядывает, но и на улице ничего не происходит. Оппозиция подавлена, взрывы еще звучат, но демонстрации прекратились. Тоска! Появление советского друга — это приятное событие.