Этот разговор они с Пахомом сохранили в тайне и от Зоряны, и от других домашних. А Терёшка после того отпросился из дома навестить развалины Каменца, где остался его отец. Пахом удерживать не стал, отпустил. Знал он наверняка, что ничего там мальчишка не найдет – вражины из худовского племени, прошедшие тогда по перевалу, острог разорили до основания, даже стены обрушили… Так и случилось – пришел Терёшка к указанному месту возле Леворожского перевала, походил-посмотрел, да понял, отчего русичи Каменец забросили – нечего там было отстраивать, ничего не осталось, кроме усыпанного камнями большого холма…

Вернувшись, две ночи проворочался Терёшка на полатях без сна – и крепко решил для себя: в Китеж он все-таки поедет. Дорога назад ему не заказана, Пахома с Зоряной он всегда почитать будет, как родных отца да мать, но пока не узнает, кто жизнь ему дал и кто носил этот нож прежде на поясе, не будет ему больше покоя. Да и, чего уж скрывать, давно Терёшке хотелось увидеть: какой он, белый свет за опушкой Мохового леса, какими чудесами да дивами дивными полнится? Шутка ли, дальше Толучеева за свои пятнадцать лет парень и не выбирался ни разу, а потому и мечталось ему и белый свет посмотреть, и себя показать.

И в самом себе Терёшке многое с весны тоже стало понятней – с тех пор, как сказал ему Пахом, что он сын Охотника из Китеж-града. О тайнах тамошних простой люд мало наслышан, но всем ведомо: берут китежане в ученики не всякого. Только тех, в ком сильна кровь Первых людей – и у кого сызмальства есть дар к волшбе, способной давать отпор козням Чернобога.

А способность видеть то, что для других незримо, Терёшка знал за собой, сколько себя помнил.

Ему было всего пять лет, когда Зоряна чуть горшок со щами не разбила, хлопоча у печи с ухватом и обернувшись поглядеть, отчего притих игравший на полу Терёшка. Она аж оторопела: таскает мальчонка со стола, из миски, теплые ватрушки с творогом – и кому-то невидимому скармливает, а они в воздухе исчезают одна за одной. Терёшка потом объяснил: «Домового вкусненьким угощал». Дедушко-домовой завел с тех пор с мальцом дружбу. Уйдут, бывало, старшие на весь день в поле или на покос, оставят подросшего Терёшку в избе хозяйничать – и пока он во дворе лучину щиплет да поливает в огороде грядки, домовой ему в сенях и в горнице прибираться помогает.

Случилось раз и такое: завелась у тетки Любуши, матери того самого противного Гриньки, в доме кикимора. Терёшка первым тогда разобрался, кто это воет у соседей в подполе по ночам дурным голосом, стучит в стены да щекочет за пятки спящих ребятишек. И сумел мелкую пакостницу прогнать на болото.

Или пошлют детвору в лес за рыжиками и за малиной – у него всегда у первого наполнялось лукошко. Терёшка откуда-то знал, как по-доброму договориться с мелкими чащобными духами, помощниками местного лесовика, чтобы показали они богатое грибное или ягодное угодье. Лесовик, их хозяин, и помог парнишке выставить из Любушиной избы кикимору. Дал Терёшке совет: нарежь, мол, осиновых веток, свяжи из них метлу – да той поганой метлой пригрози зловредной нечисти хорошенько.

Ну, и на реке друзья у него, само собой, тоже были.

– Терёшечка-а, ягодка-а, ау-у! – раздался из темноты нежный и певучий девичий голос.

Всколыхнулся и зашелестел камыш, взволновалась и пошла золотисто-алой рябью вода у берега. В лицо Терёшке полетели холодные брызги, словно кто-то щедро плеснул в его сторону водой из сложенных ковшиком ладоней. А в камышах зазвенел переливчатый, серебряный озорной смех.

Задумавшийся Терёшка вздрогнул и едва не выронил в воду нож.

– Напугала, – отозвался он сердито, утирая мокрое лицо сгибом локтя. – Всё бы тебе шутки шутить!

Снова всплеснулась вода, а высокая, в рост человека, стена камышей у берега раздвинулась – и из них выглянуло белое, как свежий цветок водяной лилии, улыбающееся личико. Легко ступая по мелководью босыми ногами и придерживая пальчиками подол тонкой льняной рубахи, берегиня выбежала на песок. Закружилась у лодки, опять задорно рассмеявшись и раскинув, точно в танце, руки. Обняла отбивающегося Терёшку за шею, принялась тормошить, взлохматила и растрепала ему волосы – и крепко и звонко поцеловала прохладными губами в щеку.

– Ветлинка, ну, уймись! Хватит! – пунцовый, как спелая костяника, Терёшка высвободился наконец из объятий. – Маленький я тебе, что ли?

– Охти мне, правду-истину сказал: ты уж не маленький, ты большой, ягодка моя, – прыснула в кулачок берегиня. – Скоро меня на голову перерастешь. А еще весны две пройдет – ой, вижу, даже в воду глядеть не надо: девки из-за тебя драться будут.

Широко расставленные, большие, с длинными густыми ресницами глаза Ветлинки, в которых дрожали золотые искорки смеха, переливались в отблесках огня всеми цветами радуги: от медово-рыжего до изумрудного и сине-лилового, как лепестки горечавки. Точеный носик, алые пухлые губы, нежный румянец на щеках – о невянущей пригожести вечно юных берегинь недаром поговорки сложены. Волны ее светло-русых волос ниспадали ниже пояса, головку украшал чуть сбившийся набок пышный венок из осоки и лесных цветов. Уже осенних: Ветлинка вплела в него лиловые гроздья душицы, ярко-желтые метелки золотой розги, иван-да-марью и синие колокольчики, которые доцветают сейчас у реки на луговинах.

– Спасибо, что на рыбное место нас навела. Если бы не ты – мы б ту щуку здоровенную не вытащили, – начал было Терёшка, но осекся.

Взгляд его невольно упал ниже, на распахнутый вырез вышитой белоснежной рубахи берегини, который открывал глазу ох как много всего интересного и завлекательного – и парень снова ощутил, что густо краснеет.

Еще год назад Терёшка ни о чем таком и не думал, болтая, перешучиваясь и плавая летом в реке наперегонки с Ветлинкой. А теперь, глядя на ее высокую грудь, едва прикрытую тонким полотном, и на то, как липнет подмокшая ткань к длинным и белым стройным ногам, ловил себя на том, что его обдает жаром, а глаза бесстыжие от всего этого богатства отвести и надо бы, да отчего-то не выходит.

– Удача и есть вроде той щуки. К тому в руки идет, кто за дело умеючи берется, – улыбнулась берегиня. Но вдруг разом посерьезнела, взяв Терёшку ладонями за щеки и посмотрев ему в глаза. – Ты чего такой смурной нынче – сон плохой привиделся?

С Ветлинкой Терёшка сдружился, когда ему было восемь. В летнюю жару, прополов капусту в огороде, пошли они с мальчишками выкупаться на излучину – и на глубине его скрутила судорога. Старшие ребята не сразу заметили, что с Терёшкой беда, а он им, перепуганным, так и не рассказал, кто его вытолкнул с глубины, поддерживал на воде и помог добраться до берега. А следующим утром пришел к старой иве на берегу омутка, в котором едва не утонул и где они с Нежданом и Фролкой сегодня рыбачили: на ней, на этой иве, и жила Ветлинка.

Тогда Терёшка принес в подарок спасительнице гребешок, который весь вечер выстругивал, пыхтя от усердия, из липовой чурочки. Вот уже семь лет Ветлинка носила его на поясе, вместе с двумя другими своими гребешками. Одним, из рыбьих костей, она, как и Терёшкиным подарком, частенько расчесывала волосы. А вот другой – маленький, тоже костяной – в руках у нее Терёшка не видел никогда: на нем была вырезана летящая птица, то ли гусь, то ли лебедь. Как-то он спросил Ветлинку, что это за гребень у нее такой. Та озорно блеснула глазами: «Тоже подарок. Волхв один захожий подарил, молодой и собой пригожий. Давно: тогда в этих краях еще Первые люди жили. Ой, и выдумщик был да затейник!..»