Эх, да разве понимал он тогда, голова пустая, что такое «страшно»?

Вот сейчас Терёшке и вправду страшно. До того, что сохло во рту, а под сердцем и в животе всё морозом взялось. Это на поляне у костра и на берегу бояться оказалось некогда: надо было оборонять братишек…

Спаслись ли они? Или тоже угодили к нежити в лапы? Терёшка закрыл глаза…

Нет, видно, не врали слухи, поползшие в последние несколько лет по южному пограничью. Поговаривали, что и в Рогатых горах, и западнее, в Буевом и Базаньем лесах, снова подняла голову нечисть и нежить, о которой в этих краях не слыхали уже давным-давно. С тех самых пор, как разбил Великий Князь Радогор Годинович в битве на Колобуховом поле орды Кощея Поганого. Пошла молва и о мертвяках и костомахах, которые встают на заброшенных жальниках[21] из потревоженных кем-то могил. И о вунтерихах, крадущих по селам младенцев. И о лиходеях, опять объявившихся на границе с Алыром: говорили, что грабят проезжих в Алырском лесу и на Кулиговском тракте не только шайки разбойников-людей, но и бедаки – анчипыри и их подручные-шишко… В Горелых Ельниках таким слухам верить не хотели. Пока не стало ясно, что это – не только досужие россказни.

Обычные ведьмы-босорки селятся рядом с людьми, хоть и на отшибе. А вот вештицы к жилью человечьему из глухих чащоб выходят редко. Лишь тогда, когда выгоняет их из логова лютый голод. И едят они, чтобы его утолить и черной силой себя наполнить, сердца детей – хотя при случае не пощадят и взрослого.

Есть и старые сказки про совсем уж страшное: будто каждую осень демон, вселившийся в тело вештицы, должен платить дань Чернобогу. Принося ему в жертву человеческую душу.

Три года назад, как раз по осени, беда пришла в соседнее Овражье. Такого в округе отродясь не бывало: напала ночью на выселки за Овражьем нежить – только было там мертвяков под полтора десятка. И привела их с собой из Буева леса то ли вештица, то ли босорка-троедушница. С собой в лес мертвяки утащили двух девчонок, и больше живыми никто их не видел.

Одной из пропавших оказалась внучка старой знахарки Глафиры, не раз помогавшей хворым из Горелых Ельников. Бабка ее за два месяца перед тем ушла на Ту-Сторону, но память о себе в округе оставила добрую.

Из Цитадели Китежа в Овражье тогда прислали Охотника. Шайку нежити истребить ему удалось, но сама ведьма ускользнула, как гадюка из-под вил. Вроде и напал китежанин на след, и уверен был твердо, что не уйдет злодейка. Однако та словно в воду канула – не иначе как помощью Чернобоговой. Потом в Буевом лесу побывал один из китежских наставников, но и он не сумел логово ведьмы отыскать – вот и решил, что из здешних мест она убралась.

Терёшка невольно застонал. Не то ли самое лихо объявилось теперь у них в Моховом лесу?

Послышался плеск воды, зашлепали по земляному полу босые ноги – и над Терёшкой склонилась тень. Чьи-то неожиданно бережные, легкие пальцы ощупали и приподняли его голову – и прижали сочащуюся водой холодную тряпку к налившейся над левым ухом шишке.

– Потерпи. – Голос был высокий, девичий, но звучал хрипловато и сипло, словно у говорившей сильно саднило застуженное горло. – Больно?

Терёшка ожидал услышать что угодно – только не эти два слова. Но голос он узнал сразу.

А как открыл глаза, сразу узнал и лицо. В сенном сарае оно, вот так же склонившееся над ним, было зыбким, полупрозрачным, точно сотканным из колышущегося тумана, а сейчас обрело плоть.

Плоть – но не живые краски.

Кожа, как и у вештицы – мертвенно-белая. Очень коротко обрезанные растрепанные волосы – седые. Глаза – бесцветные, точно льдинки. Поверх заношенной холщовой рубахи наброшена какая-то рванина. Но на руках черных пятен нет, да и пальцы – пусть и тоненькие, худенькие, но обычные, человечьи, не вытянутые…

Шею девчонки сплошь покрывали синяки и багровые пятна свежих ожогов. А вокруг горла была трижды обмотана длинная нитка разноцветных, неожиданно ярких бус.

Встретившись взглядом с запавшими, измученными глазами, Терёшка вдруг разом поверил: сострадание и острая жалость, с которыми они на него смотрят – не притворство. И это – всё еще глаза человека. Такого же, как он сам. Не нечисти. Чужая злая воля не смогла убить в девчонке ни душу живую, ни память о жизни среди людей.

«Стерегитесь. Правду говорю… пожалуйста…»

– Это ты? – выдохнул он, тоже хрипло и тихо.

– Вспомнил? На вот, попей. – Девчонка, поддержав его под плечи, помогла сесть, поднесла к пересохшим губам щербатый деревянный ковшик с водой – и, по-своему истолковав то, что пленник медлит к нему припасть, отхлебнула первой. – Ох, дурень рыжий, ну почему ты меня не послушался-то?

На «дурня рыжего» Терёшка, уже начавший догадываться, кто перед ним, даже не обиделся – столько было боли и горечи в этих словах, которые торопливо, полушепотом, выпалила девчонка.

– Думал, ты мне во сне привиделась. – Мутноватая водица в ковше отдавала лесной прелью, но в голове прояснилось, и даже глаза, как показалось, лучше видеть стали. – С братьями что? Со мной парнишки были… Двое.

– Хозяйка их упустила. Лютовала – не сказать как. Всё какую-то «тварь белобрысую с рыбьей кровью» поминала – мол, та вам помогла. – Девчонка понизила голос еще сильнее, покосившись на дверь. – Раз твои братья домой воротились и рассказали про всё, тебя искать будут… да только не найдут. А от хозяйки не убежать. Порог она зачаровала, без ее дозволения ты его не переступишь даже. И сторож к тебе приставлен. Он тебя, беспамятного, и приволок сюда, и связал, как хозяйка велела.

Она передернула худым острым плечом, указывая в угол – и Терёшка снова вздрогнул. Давешний мертвяк-анчипыр стоял там, привалившись к стене – неподвижный, как копна сена, не сразу в полумраке и разглядишь. Только глаза двумя зелеными гнилушками отсвечивают.

– А ты бежать пробовала? – Терёшка опять попытался пошевелить стянутыми руками – без толку.

Скрутил бедак ему руки его же собственным поясом из сыромятной кожи – надежно, но при этом кровоток путы едва пережимали. Вязал с умелой разбойничьей сноровкой – видать, поднаторел в этом, пока живым был.

– Пробовала. Да только от логова хозяйкиного мне даже на полсотни шагов нипочем не отойти, покуда это – на мне. – Девчонка зло дернула свое ожерелье и тут же болезненно охнула. – А снять ошейник нельзя – чары на нем… Ты ведь понял уже, кто я такая? Змора я ее приемная. Три года как в рабынях хожу. Знал бы ты, сколько раз мне руки на себя наложить хотелось, чем так мучиться… да тоже не могу. Ожерелье не дает.

– А как же ты тогда… – нахмурился Терёшка, пытаясь подобрать слова. – Не похожа ты на нечисть…

– Сама не знаю, как такое вышло. И хозяйка не знает. – Девчонка провела рукой по остриженной голове. – Бабка-то моя покойная была сильная чародейка-знахарка. А я у нее в ученицах ходила: у нас в роду дар знахарский – в крови… Вот потому, может, у ведьмы и пошло всё наперекосяк, когда она из меня змору делала – и вторую, нечистую душу с Той-Стороны в мое тело подсадила. Та, чужачка, ночью теперь его караулит, а моя душа вместо нее из тела выходит… хотя любой чародей тебе скажет: наоборот должно быть. Людей убивать хозяйка меня силой заставить не может, когда я бесплотным духом мечусь, а вот попробую в чем другом против ее воли пойти – меня тотчас и притянет назад, в тело. Душа-подсадка меня стережет, ровно на цепи держит…