Вновь я сидел за столом и задавал вопросы. Напротив мужчина с огромным шрамом вокруг шеи. Какие блюда предпочитаете? Отравлялись ли грибами? Что вам вчера передал Васильев? Почему не носите тёплого белья? Какие книги читали по ночам? Ответы я записывал и подшивал. Папку относили в шкаф. Шкаф увозили наверх. Наверх меня не пускали. Вошёл шеф: как новая служба? – Вопросы, вопросы! – Да, есть много глупой работы… одной больше или меньше… – Но профессиональный интерес… – Рановато. – Так или иначе, я узнаю суть службы. – Пожалеете! Кстати, о работе. Как назовёте будущую книгу? Назовите её «Встречи с Артемидой». – Но в ней нет никакой Артемиды. – Что у вас с головой? Дверь, угол?.. Вот видите, а ещё писатель… – и грустно посмотрел на меня. Мы спустились на улицу. На предельной скорости промчался роскошный красный авто. Из особняка в стиле позднего барокко выбежал молодой человек с европейским образованием. Где-то я видел его, – задумчиво сказал шеф. Я же отметил: они могли встречаться лишь в моей повести! Но что же это за повесть такая, в которой живёшь на пустых страницах? Вернулся злой и, думая о своём шефе, продолжил сочинительство. Кажется, я писал, что от старого Петрограда ничего не осталось. На его месте…

Пора дать несколько штрихов о шефе. Я дал ему фамилию Козлов.

– Не понимаю, что интересного находят здесь? Ну, Эрмитаж, или Цирк, памятные камни… всё? – Козлов глядел на масляные воды Обводного канала, – да, да, что же ещё? И шёл дальше с давней злобой, выражаясь точнее – с мыслью, если так можно назвать размышления… Нефть и рыжий шёпот дряни на воде канала сменились пеной, это молокозавод окончил кефирную смену. Тучные комья гари и выхлопов бились в пространстве, в котором замерла полумысль: всюду цех, цех, цех и кругом одни крики. В цеху спишь, в цеху и рубль копаешь, и пьёшь и прочее; по-разному только кличут цеха: механический, коммунальный, вечерний. Тоска пошла дальше. И с фамилией не повезло, и с бабой, и с детьми. Дитё сдохло, съев в подвале крысу, баба одеколон «Кармен» пьёт лишь по праздникам, совсем почернела, а когда-то лосьон вместе пивали в ЦПКиО. Фамилия даже самая заурядная – Козлов, сколько подобных с производным от коз. Чёрная, хмарная задвижка от портвейна «Солнцедар» опустилась на глаза, и, еле приподняв её, добрался Козлов до дома, где споткнулся о щи, грохнулся в сон.

Не стану описывать портрет и биографию Козлова. Умолчу. Эка невидаль – слабые штрихи о пустом человеке. Кой-чего всё-таки поведаю.

Отец Козлова, едва успев кинуть заспиртованное семя в истерзанный альвеол, исчез. Козлов рос злым пентюхом, но, как говорят в народе, сам себе на уме. В одрябшей от многочисленных лихолетий деревеньке он да ещё, увы, пара кобельков были надеждой для родителей подрастающих сучек. Игры в дочки-матери и казаки-разбойники, в карты и доктора, в поножовщину и «кто кого перепьёт» вне конкуренции с технологией Макаренко, они были обожаемы. Гуляет по селу одинокая воспетая гармонь, пиджак через плечо: здрасьте, красавицы, пройдёмтесь до моста… Дубовые, с прикусом подсмотренных утех шутки; сыграй, Вася, про любовь. В поле вечный Трактор царапает бесполую немую землю, устало переваливается вода на стремнине. Скоро Козлову в солдаты, вернётся ли? Который парень уходит, и все в город. Хоть и яблони, и воздух деревенский живительный, но бегут из деревни. Кто от видимости основательной жизни, бывшей когда-то вещественной, теперь же вспоённой страхом и безголосым враньём о силе берёзового сока, кто для передовых идей в пивной потасовке, в пот узкого коридора. Танцы в клубе; на стенах плакаты с приказом утроить, усилить, повысить. В углу радиола исторгает песню югославского красавца. По случаю осеннего домоскучия людно. Пьяноватые парни, зная, что на каждого по десятку девчонок, выгуливаются перед народом, выбирают. У кого же дитя слаще? У Петровых, что всегда бедны, искренни и тихи, проживающих в пристройке у цементного склада? Дочь ихняя Ира чиста, тиха, высока, да вот, поговаривают, цыганка нагадала пустой живот. Или царственная раскоряка, дочь завхоза Свистунова, Надежда, огненная голова, песенница, плясунья, румянец как мёд со свёклой, не модница, умелица на все лады, сильная спиной и кряжем? Потупившись, ждут невесты приглашенья, и сидят, волнуясь, поселяне: кто пригласит мою кралю на вальс? Мишка из кузницы, вор и драчун, или ветфельдшер с дефектом речи и пристрастием к кошкам. Дрожит крестьянское сердце, суровое в схватке за урожай, твёрдое в годы обираловки, здесь же трепещущее мотыльком, подвергнутое досмотру. Знают: познали их дочери собачью свадьбу с грузчиком из сельпо, на всё село добрый он учитель, а если и не довелось вкусить солёного, то, поди, подруги научили, как избавиться от лунной тоски. В который раз поёт радиола о лазурной адриатике, и шипит уже певец, расставшись со счастливым баритоном. На дворе тьма. Уныло в раскрытых безответных глазах на мосту под дождём. Прощай, Маша! Пока, Коля! Все расходятся и устало закрывают за собой мокрые калитки. Будет вечерний чай, мудрая речь отца о счастье, смахивание хлебных крошек с вышитой скатерти, и будет ещё смерть лягушек под старым мостом, но это позже. А сейчас ливень, ливень и беготня вшей в тёплой шерсти собаки, уставшей лаять за лето.

Замечу: все деревни одинаковы, в определённом смысле, конечно. Разница лишь в количестве колодцев и глубине омутов протекающей вблизи речки Быстрой, Чистой, Вёрткой. Забыл отметить диалекты, количество закопанных сундуков, дурнушек, сгоревших дворов. В каждой деревне есть умный старожил, красавица, сволочуга, примерная семья и умелец на все ноги и руки. Деревня Козловка, где проживал в безвестности Козлов, была весьма обыкновенной. Когда-то она славилась матрасных дел мастерами, дремучей сиренью и маслятами. В речке, кроме лягух, водился, говорят, водяной. Сейчас же на месте сиреневых дебрей расплёснуты свинюшники, маслята склёваны, поди, голодным вороньём, а вместо язей, лещей и, как сказано выше, экзотических водяных, появились в реке существа, похожие на саламандр, животных, верю, добрых, но несколько неуместных для романтического взгляда. Половина деревни зияла чёрными проёмами запустения, другая была, отметить надо, подновлена и искусно разукрашена флажками. Сами же селяне поредели, пожухли. Песни, известные своими диалогами с берёзой, с ивой, с травой-муравой, сменились на военно-блатные завывания о краже дизеля. Менялся староста, мельчал и высыхал пруд, на хрюшек нападал окаянный солитёр, горел лес, спивалась примерная семья, и непременно кто-то топился от любви; было всё, вспоминают землетрясение, даже говорящая обезьяна из леса за солью приходила, но только никто из парней, ушедших на погон, не вернулся. Все иль на стройку, иль в город. А что за деревня без молодецкой пьянки, без ружейной пальбы по вечерам, без свадеб? Было только обилие смертей, загадочных и самых скучных. Того убьёт током, другого копытом, третий под трактор изловчится попасть, а неизвестный и пятый от простуды в июле… Надо же! И вот осталось всего душ сорок, из которых ходячих меньше тридцати, а из тридцати этих (страшно сказать) только пятеро мужиков, среди которых и числится Козлов, достославный эпизодический человек… Сам за себя говорит осенний (столь воспетый не мною) день, и листвой постаревшей, и агонией стрекоз, и коркой жалости к себе самому, нахлынувшей вдруг за стаканом «Дергача», и румянцем на вымени, и примерзающей похотью: надо беречь жизненные токи, впереди Вьюга.