– Неужто нет, мама! – засмеялся Алекс. – Я буду и сыр, идесерт, и кофе… Я буду всё! Но прежде, пардон, нельзя ли мне еще немного мяса?У меня такое ощущение, что в Компьене мы не столько ели, сколько вспоминали,как мы ели, пока не попали в Компьень. Но сначала еще два слова о детище Петена– о свободной зоне – и закончим наш бессмысленный разговор. Мне рассказализабавную историю. Среди нас был один инженер с завода «Рено», его фамилияКраснопольский (он работает с Кореневым, кстати), так вот он говорил, что егосын в 1940 году месяца два или три подряд играл следующим образом. Он взял уматери несколько мотков старых веревок, распустил их и, переставив в столовойих трехкомнатной квартиры все стулья, как-то ловко их от прихожей до своейкомнаты связал веревками и никого не пропускал. Сначала строго спрашивал: «Выследуете в зону свободную или в зону оккупированную?», затем делал вид, чтоподробно читает пропуск, и только тогда можно было выбраться из хитрыхверевочных заслонов. Родители сперва сердились, но потом смирились. Емупросто-напросто необходимо было как-то выкинуть из головы пережитое: и потокибеженцев, и сражение в Шабри, и все волнения возвращения домой. Таким «театромдля себя» мальчик освобождался от всего непонятного ему.

– Шабри? – вскинула голову Татьяна. – Краснопольский был вШабри?

Все остальные тоже внимательно смотрели на Алекса.

– Да. И именно Краснопольский прислал нам то письмо, проДмитрия, – кивнул Алекс, с нежностью глядя на жену. – Он услышал мою фамилию наперекличке, некоторое время присматривался, потом подошел, мы разговорились…Его тоже отпустили теперь – его, и Коренева, и многих других. Мы обменялисьадресами, Краснопольский живет здесь неподалеку, на рю Скриб, рядом с Опера?.Возможно, мы с ним еще увидимся, чтобы вспомнить прошлое, а может быть, постараемсявсе поскорее забыть. Кстати, среди нас там находился еще один человек, которыйзнал Дмитрия. Он был поражен, узнав, что тот пал при Шабри. Он считал, будтоДмитрий погиб еще в тридцать седьмом, когда связался с большевиками и лелеялнадежду вернуться в Россию. Этот человек – его фамилия Сазонов – знавалкое-кого из «Общества возвращения на родину», некоего Цветкова, самого срединих опасного, которого большевики потом заманили в Россию и там уничтожили…

– Вот-вот, – перебила Эвелина. – Я же говорила вам, чтонадеяться на русского медведя нельзя! Он, может быть, и способен расправиться сгитлеровцами, но как бы и нам заодно не перепало!

– И выйдет, как у какого-то там русского князя, не то Олега,не то у Владимира: «Не погнетши пчел, меду не есть!» – усмехнулся Эжен, которыйгордился тем, что прочитал всего Карамзина и Сергея Соловьева за тот год, чтопровел в России. Ну да, он там был занят не только тем, что соблазнял ЭвелинуРусанову!

– По-моему, это сказал Даниил Галицкий, вернее, его сотскийМикула, – пробормотала Рита. – У Максима дядя историк, и он говорил мне…

Рита умолкла, заметив, какое страдальческое выражение лицасделалось у матери. Стоит ей услышать имя Максима, как она чуть не плачет. Нунеужели мамулька не понимает, что когда-нибудь ее дочь все же вырастет,влюбится до безумия и ее кто-то будет так же любить?

Эвелина предостерегающе прижмурила один глаз, и Ритавздохнула. Бабушка права. Не сейчас. Не нужно расстраивать маму в стольчудесный день, когда вернулся Алекс, и вообще, не нужно уводить в сторону такойинтересный разговор. В кои-то веки за чопорным буржуазным столом Ле Буазаговорили о политике. Да как – все спорят! Рита обожала подобные разговоры испоры. Правду говорят, что в них рождается истина. Как бы исхитриться – ивернуться к теме R?sistance, пока не подали десерт, а то ведь можно не успетьнаговориться…

В эту минуту раздался звонок в дверь, и R?sistance, Максим,маршал Петен и все прочее было мгновенно забыто. Каждый подумал об одном: вотточно так же в дверь позвонили два месяца назад, и Алекса забрали. Забрали,теперь выпустили, но…

– Сначала спросите, кто там, Катрин! – крикнула Эвелинагорничной, но Алекс и Эжен Ле Буа одинаково пожали плечами:

– Чем это поможет?

Все замерли, вслушиваясь, но ни грохота подкованных сапог,ни лающих немецких голосов из прихожей не доносилось. В столовую вошла горничнаяи доложила:

– Мсье Сазонофф.

– Мсье Сазонов? – удивленно повторил Эжен Ле Буа.

– Сазонов? – изумленно вскочил Алекс. – Всеволод Юрьевич?Просите. Просите!

Вошел человек лет около шестидесяти, неопрятно одетый, впомятом летнем пальто, несмотря на жару, в руках – жеваная какая-то шляпа (ушляпы был такой вид, словно ее обладатель несколько часов сидел на ней). Лицоего было небрито, вокруг лысины вились перья отросших волос. Измученные,красные глаза пробежали по лицам Ле Буа, никого, такое ощущение, не разглядев,и жадно скользнули к столу, на котором еще стояло блюдо с тушеным мясом.

– Всеволод Юрьевич, – приветливо сказал Алекс, – позвольтепредставить вам мою семью: моя мать… отец… жена. Это, господа, один из моихколлег… pardon, я хотел сказать, моих сотоварищей по Компьеню. Я недавноупоминал о нем.

– Прошу к столу, – сказала Эвелина, заметив, куда смотритСазонов. – Мадлен, принесите прибор для мсье.

– Извините, – с видимым усилием отведя взор от стола,пробормотал Сазонов. – Но я не могу… Времени нет. Извините, я пришел просить увас помощи. С моей женой… моя жена…

– Что случилось с Инной Яковлевной? – встревожилась Татьяна.

Сазонов, который четыре года тому назад звался ДанилойИльичом Гавриловым и всерьез обдумывал убийство этой женщины и ее дочери,смотрел на нее беспомощным подслеповатым взглядом. Он уронил на улице очки, итотчас какой-то немецкий офицер наступил на них своим сапогом. Ну и потопалдальше, конечно, даже не извинившись, свинья! В свободное время он не преминулбы поразмышлять об иронии судьбы, о том, как она играет человеком и какизменчива всегда: то вознесет его… ну и так далее, – но сейчас было не додосужих размышлений, не до стихов и даже не до еды, хотя есть очень хотелось.

– Извините меня за мой вид… – Он развел руками. – Я едвауспел переговорить с женой и вынужден был уйти. Моя жена – еврейка. У неедокументы на мою фамилию, конечно, но в графе «девичья фамилия» стоит Гельман,понимаете ли…