— Что за бред?!

— Сейчас мне действительно это кажется бредом, но тогда… По-моему, она даже мне что-то подмешивала в еду. Постоянно кружилась голова, в глазах двоилось. Я ничего не соображал. Даже как в Праге оказался, не помню. Вроде как ссо следователем разговаривал, и вдруг на этом золотом мосту стою. А в Питере мою жену хоронят. Так на кладбище и не пришел. Не могу. Не пускает что-то. В общем, мы поженились. И началась вторая часть Мерлезонского кошмара. Марьяна мне изменяла, чуть ли не в открытую, а потом потребовала написать в ее пользу завещание. Даже не завещание, его ведь и отменить можно, а дарственную. На все и сразу.

— Вы согласились?

— Нет, конечно. Дело шло к разрыву. А уж когда меня стал шантажировать ее любовник, то я сам подал на развод.

— И вдруг пришло письмо — панацея от всех проблем.

— Стефания, я тогда был просто не в себе. Честное слово. Убийство показалось идеальным выходом из положения. Ведь в любой момент может произойти несчастный случай. Быстро и безболезненно.

— А самому слабо?

— Слабо. Я не мог даже подумать, что способен на преступление. То есть теоретически — да, конечно. Но практически… Я совершенно не уверен, что в нужный момент смогу затянуть петлю на шее человека или же нажать на курок. Я так Джокеру и написал. И добавил, что единственным — цивилизованным — орудием убийства мне видится яд. Но только в крайнем случае.

— Он вам ответил?

— Нет! И знаете, я даже испытал облегчение. Не взял греха на душу. Марьяна жива и здорова. Я вне подозрений.

— Ошибаетесь, — мы оба вздрогнули от бесстрастного голоса Сухорукова. Он вошел так бесшумно, что я даже не могла сказать, сколько времени он здесь находился. — Два часа назад Марьяна Серова была найдена мертвой в вашей квартире. Вам придется ответить на мои вопросы, гражданин Самойлов. И вам, Стефания Андреевна, также рекомендую просветить следствие относительно некоторых фактов, которые вы утаили.

Ответить мы не успели. В кабинет ворвался Шваба.

— Сволочь! Ты убил ее!

Одним прыжком он достиг профессора и вцепился ему в горло. На подмогу Самойлову бросились какие-то люди. Я сидела на диванчике и тупо смотрела на происходящее, словно видела второсортный боевик с предсказуемым финалом. Только в этом случае нельзя прокрутить пленку ни вперед, ни назад.

— Убью!

Незакрытая бутылка с коньяком качнулась и от удара упала на светлый ковер. Янтарная жидкость, булькнув, оросила густой ворс. Самойлов хрипел, когда от него оттаскивали рыдающего Швабу. Сухоруков тихо матерился. По-моему, больше всего его в данный момент беспокоила судьба "Хенесси". Впрочем, остатки ему все же удалось спасти. Я автоматически протянула следователю свой бокал.

— День Святого Валентина, мать вашу! — выругался Сухоруков. В кабинет заглянул Субботин, но, увидев, следователя тут же ретировался. Правильно. Попадать под горячую руку сейчас не надо. Впрочем, не все разделяли здравую мысль.

— Эфа!

Я обернулась на знакомый голос.

— Улыбочку!

Глаза ослепил яркий свет.

Жизнерадостный Жданов щелкнул еще несколько кадров и невозмутимо пробрался ко мне сквозь оруще-визжащую толпу:

— Привет!

— Привет!

— Хорошо выглядишь!

— И ты неплохо!

— У вас опять труп? — нежно улыбнулся я.

— У нас опять труп! — печально подтвердила я.

— Дела! — Жданов задумчиво дернул себя за ухо, соображая, потом снова улыбнулся и деловито спросил: — Ну, хоть роза понравилась?

22 января.

Сегодня мне приснился странный сон. Рассказывать свои ночные грезы, как известно, дело неблагодарное. Ну и что! Мой дневник, что хочу, то и делаю! Сон был легким и прозрачным, как размытая акварель. Даже если дотронешься самой мягкой и тонкой кистью, то изображение смажется и пропадет.

Я не знаю, как это получилось, но Петербург оказался поделен на четыре квадрата. Лето. Зима. Весна. Осень. Четыре времени года, запертые в свинцовом неприступном городе. Пока в одних районах облетала желтая листва и лил дождь, в других — смеялось изумрудное лето. Снег и холод соседствовали с первым теплом и мелкими нарциссами.

Инстинктивно вступила в Лето — мое любимое время года. Шла и радовалась солнцу, подтаявшему сливочному мороженому и новым модным босоножкам на высоком каблуке. Народ осторожно меня, словно боялся прикоснуться. Когда я смотрела им в глаза, они отворачивались, когда хотела прикоснуться, отшатывались, как от прокаженной. Здесь я была чужой, и чувствовала это.

Весной все повторилось. Меня не приняли, исторгнув в Осень. Но и здесь никому не было до меня дела: у каждого свой путь, а мой тянулся к белой снежной кромке, на острие которой лежал густо-алый бутон розы. Я потянулась к нему, но поскользнулась, не удержав равновесие, и покатилась сломанной куклой куда-то вниз, навстречу своим липким страхам. А я-то надеялась, что с помощью Джокера смогла избавиться от них навсегда.

И снова Петербург, только теперь черный и мертвый. Над Охтинским мостом кружили огромные вороны. Время от времени они падали в желе невской воды и выныривали оттуда, заляпанные кровью. Кровь шариками ртути падала на мост, выжигая в нем дыры.

Куда бы ни бежала, всюду меня встречала тишина. Одна, совершенно одна! Так было и так будет. Не помню, как оказалась во дворе того проклятого дома, как повернула к железной двери и нажала на ледяную кнопку звонка. Дверь распахнулась почти сразу. Сильные мужские руки, пахнущие сексом и табаком, схватили меня за шиворот и потащили по знакомой лестнице. Я больше не плакала, прижимая к груди смятую изломанную розу, а просто ждала очередной встречи со смертью.

23 января.

11.00

Мне не повезло с родителями, зато повезло с родным дядькой. Наша история, наверное, могла бы показаться довольно удачным сиквелом "Лолиты", если бы он не был порномагнатом, а я бы не страдала нимфоманией. Нимфетка из меня получилась так себе, да и дядя на Гум-Гума, тоже, скажем, никак не тянул. С того момента, как я рассталась с невинностью, у нас с Крэшем (так я его называла) установились сексуально-деловые отношения. Украдкой от родителей я снималась в его фильмах, получая за это вполне приличные деньги. Приличные, конечно, по тем временам. Своих дядька никогда не обманывал, тем более малолеток. В этом отношении у него сложился своеобразный кодекс чести. Поручик Ржевский, мать его!

Иногда он водил меня на концерты симфонической музыки и в музеи — повышать духовный уровень. Уровень, признаться, годами оставался на прежнем уровне, потому что в музеях мы оба выдерживали первые десять минут хождения оп залам. До концертов и вовсе дело не доходило: Крэш застревал в буфете. А я симфоническую музыку с пеленок терпеть не могу, чего не скажешь о хорошей выпивке.