желанию даровать чувства, однако помни: если дар сочли за данность – забирай его и из жизни упомянутых уходи, они недостойны. Ты не позволяешь ошибок себе, не позволяй их иным.

Ману скрепляет мои кулаки в своих. Обдаёт их дыханием и говорит:

– Прощай не больше раза; всё, что повторяется больше раза – не ошибка, а осмысленный выбор. Уважай его и принимай, однако делай выводы и больше не верь. Если захочешь не прощать вовсе – твоё право. Ты – не вариант, а приоритет.

– Я сплю, правда же? –  прерываю женские речи и наблюдаю ещё больше растекающиеся черты лица.

Не узнаю Мамочку.

– Пора проснуться, птичка, и посмотреть на вещи реальным взглядом. Проснись.

И я открываю глаза.

– Ты в порядке? –  восклицает голос от окна.

Хозяин Монастыря пускает клубы дыма в ночное небо. Уточняю, он ли меня разбудил.

– Нет, но выглядела ты беспокойно; собирался вот, – отвечает мужчина и вдавливает сигарету в стекло, после чего отправляет её в сад. – Видно, что-то снилось. Расскажешь?

– Тебе не понравится, – говорю я и сползаю с кровати. Встаю подле и засматриваюсь дремлющей пустыней. Вспоминаю Гелиоса… – Там была Мамочка, а вы больше не дружите.

– Мне не нравится водить дружбу с предателями, – смеётся Ян и падает на кровать поперёк, чтобы мне не осталось места.

Ничто не поможет тебе ощутить пригревающий женский бок, несчастный.

– А мне приходится.

Бросаю резво и ядовито и, не позволив выпалить что-либо в ответ, покидаю спальню. Пускай подумает.

Роняю себя в кабинетное кресло и достаю припрятанный апероль. Лакаю из горла, смотря на пустынные земли, и вспоминаю, как смотрела на эти же самые земли с другого ракурса – из спальни за красным балдахином, подле Бога Солнца, что проснулся в ночи и оставил деву, с которой только познакомился и которую только познал. Он вёл себя нешаблонно, он сразу же обрёк меня на ощущение особенности, он говорил и поступал иначе рассказам послушниц. И я уверовала в какую-то немыслимую собственную силу, которой поначалу – возможно – даже не было. Лишь искра, задаток, семя.

Хозяин Монастыря врывается в кабинет и гонит прочь из кресла. Кажется, сон обошёл его стороной. Почему он всё время бьётся за это проклятое место, если я даже мыслями не желаю его присвоения?

– У тебя какие-то дела сейчас? – спокойно вопрошаю я и медленно оборачиваюсь на крутящейся ножке стула. – Кому-то написать хочешь? Или нужно прочесть письмо?

– Ты не Хозяйка этого места, Луна.

Развожу плечами.

– Только твоя. Твоего сердца и твоей головы, а это много больше. Этого достаточно, чтобы…

– Ты забылась, радость, – перебивает мужчина.

– Забылся ты, – парирую следом, – возомнив, что мир неизменен. Ты достиг своей высоты, достиг определенного уровня, поддерживал его, боролся за него…но не учёл, что всё меняется и всё не вечно – это природа вещей. И на смену тебе приду я. А после меня кто-то ещё. И ещё. Пока люди не вымрут, а они – паразиты – никогда этого не сделают; цепкий вид. Скажи, для чего ты в самом деле пришёл сейчас? Тебя до сей поры беспокоит война за Монастырь, Отец? Или поражение в другой войне не даёт покоя? Я всё ещё тебя ненавижу, Хозяин Монастыря, – говорю я.

– Взаимно, – отвечает он.

– Разница всё же есть.

– Какая?

Прижигаю:

– Ты ненавидишь, потому что не нашёл во мне любви. Я ненавижу, потому что нашла её в тебе. По пути мы разрушили окружающее нас и теперь с останков взираем на уничтоженное и попрекаем друг друга. Мы – те же паразиты. Смею только посочувствовать.

– Ты изменилась, Луна, – бросает Ян. – Мне горестно, что я имею к этому отношение.

Много на себя берёшь, папочка. Во мне всё это было – требовалось взбить почву и позволить ростку выйти. Ты не наградил знаниями, ты раскрыл потенциал для впитывания окружающих истин.

– А я благодарна. Вот только…

Хочу рассказать о предположении Бога Солнца, которым он обмолвился лишь раз, но мысль эта крепко засела в его седой голове и часто отражалась в задумчивом взгляде.

– Договаривай, – смягчающей интонацией обращается Ян.

– Ты веришь, что я не имею рода и корней? Веришь, что мой дом на краю земли и родители простые смертные? Ты веришь в это или ощущаешь исключительность, про которую мне нередко говорил Гелиос? Скажи, как есть.

Хозяин Монастыря впервой за всё время роняет взгляд.

– Воспитавшие тебя люди и есть родители, ибо взрастить и родить – различно; первое определяет выше крови.

– Но кровь определяет род. Скажи мне правду, – требую я. – Неужели твоя любимица её не заслужила?

– Бог Смерти говорил об этом спустя несколько дней, как прибыл конвой. И в конвое этом была ты. Помнишь? Про секрет, который стал известен лишь мне…

– Что сказал Бог Смерти?

Молчит.

– Говори немедленно, Ян.

Молчит.

– Говори!

– Что я иду против монастырских заповедей, принимая в послушницы богиню, родители которой из пантеона, но имена их – как и причина разлада пары – неизвестны.

Пытаюсь совладать с собирающимися в грозовые тучи эмоциями и отбрасываю безразличное:

– Что ещё сказал Бог Смерти?

– Пообещал: ты свергнешь Отца, – улыбается Хозяин Монастыря. – Он сказал: вне зависимости от того, что я выберу – отрешённость, чувственность, зло, добро – и как поступлю…при любых складываемых наших отношениях ты займёшь моё место. И я препятствовал этому, я жил с этой мыслью.

– Но… – задумываюсь. – Ты понимаешь, что не потревожь нас с Гелиосом, я бы не вернулась в Монастырь?

– Причина бы нашлась. Иная. Всё ведёт тебя к этому проклятому месту во славу выдуманных богов. Всё ведёт к нашему столкновению, понимаешь?

Покидаю кресло и подхожу ближе к Яну. Спрашиваю искренне:

– Почему не приказал избавиться от меня, Хозяин Монастыря? Почему не решил проблему на корню? Что мешало тебе избавить нас обоих от мучений и сомнений?

– Ты знаешь.

Почти смеюсь – оскалившись, не веря, убито:

– Не говори мне об этом мерзком чувстве, его ты не испытываешь – даже толики. Назови истинную причину.

– Я не знаю, – говорит мужчина. – Не знаю. Мне думалось…я не знаю! – вскрикивает и хватает меня, встряхивает за плечи. – Причин десятки и сотни. Я хотел всё изменить! Думал, изменимся мы сами и всё обойдётся. В какие-то моменты терял голову и слепо следовал сказанному. И жертвенность во имя тебя не казалась пустой, и жертвы на твой алтарь не казались напрасными.

– Я устала, – признаюсь поперёк признаниям и потоком озвучиваемым мыслям.

– Да, – кивает мужчина, – а потом ты делала так, – и он изображает моё пренебрежение, – и всё сводило: хотелось задушить тебя, только. Однако я всегда знал,