подлокотник кресла, закрывает глаза и с пару секунд успокаивается.

– Она сводит с ума, – говорит женщина едва слышно; словно бы себе, но слышу я.

Отвечаю:

– Она молода.

– Не помню, чтобы в её годы я так дичала.

– Ты старшая из сестёр, то понятно. На твоих плечах уже лежала ответственность за пребывание младших в доме.

Джуна открывает глаза и ловит мой взгляд. Цепляется, размышляет. Пускает слезу-одиночку и спешит её смахнуть.

– Не знаю, что на меня нашло, – говорит она. – Сейчас соберусь, прости.

– Дверь закрыта, можешь дать волю чувствам, – предлагаю я. – Слёзы полезны для эмоциональной разрядки.

– Чтобы разрядиться эмоционально, мне нужно взять голову младшей сестры и как следует постучать по ней.

Смеётся и смеётся горько. Как вдруг – всё-таки! со слезами – выпаливает:

– Она погубит себя, я чувствую это.

Следом Джуна делится мыслями, что характер младшей сестры приведёт к нерешаемым проблемам, потому что судьба подловит момент, когда рядом не окажется никого из тех, кто бы мог помочь.

– У меня дурное предчувствие. Прости, что говорю тебе это, – извиняется в который раз. – Всё на свете имеет свои последствия, тоже известно. Она так юна. Вы погодки, верно?

– Близко, – соглашаюсь я.

Тогда женщина пускается в плач, что по сравнению с гостящим Богом Смерти, у её сестры ума нет нисколько.

– Ну-ну, пущай, – приказываю я, – оставь. Ты сравниваешь абсолютно разных людей с абсолютно разной историей, разными обстоятельствами взросления и разным опытом. Твоя сестра нормальна для статуса младшей любимицы Дома Солнца, которую все всю сознательную жизнь жалели, баловали и оберегали.

– Мы получили заслуженное, ты к этому?

– И к этому тоже, – смеюсь я. – Всё в порядке, Джуна. Позволь ребёнку быть ребёнком.

– Если бы ребёнок не промышлял недетскими делами, я бы так не переживала. А она связалась с другим ребёнком (не в обиду твоему возрасту), и вместе они думают, что взрослы и мир перед ними склонится. Мир их наклонит и…

– Не продолжай.

Улыбаюсь и жестом прекращаю женскую речь. Джуна понимает и перепрыгивает на иную тему (однако отличительную от той, на которой мы остановились):

– Значит, ты вступаешь на должность?

– Негласно, но да, – отвечаю я.

– И я первая, кто видит только взошедшего Бога Смерти, чьё имя однажды было предано забвению? Не боишься ответственности? Не боишься повторения истории?

Спокойно соглашаюсь:

– Люди боятся не ответственности, а последствий от совершаемых действий. И я не боюсь, ибо в отличие от людей наблюдаю: чтобы избежать повторения некогда случившейся истории, потребно не повторять приведшее к тому.

– Сколько раньше вас было? – уточняет Джуна.

– Девять, – говорю я.

– И все преданы костру. Это плохая идея, не находишь…

Вижу, хочет назвать по имени; пресекаю жестом и улыбаюсь:

– То забыто. Отныне – Бог Смерти.

– Парадоксально, что Смерть, вбирающая в себя имена людей и – по преданиям – после того отнимающая жизни не имеет собственного имени. Значит, Джуна из клана Солнца будет первой?

– Нет.

Качаю головой и засматриваюсь красивым женским лицом.

– Нет, Джуна, мне бы не хотелось этого, так не произойдёт.

– У меня дурное предчувствие, – признаётся она, повторяется.

– Если это связано с моим вступлением на должность, я прекращу видеться с тобой. От должности не откажусь, это ясно; что дружба, а что долг? Но для твоего спокойствия на пороге дома не покажусь.

Она принимает сказанное:

– Будь добр. Прости за эти слова, но будь добр, мальчик из сада с розами.

– Ты помнишь.

– Единственное хорошее воспоминание от посещения вечера Бога Жизни. Ты мил ему. Или ей?

– Оно безродно.

– Всё же мил. «И назвавший своё имя Смерти откроется ей», – вдруг цитирует женщина. – «И испивший с ней с одного бокала позволит испить душу». «Отведавший с чаши проклянёт род, а надломивший хлеб надломит судьбу». Сколько присказок принесли в наш разбитый мир твои древние братья? А тебе жить с этими проходящими сквозь века и поколения причуды.

– Зная правду, звучание их забавно вдвойне, верно? – поддерживаю я.

– Верно, – без пыла соглашается женщина. – Всегда рада повидаться с тобой. Не думалось, что однажды ты покроешься мантией братства, отрастишь косу (коса и смерть, у кого-то хорошее чувство юмора?) и спутником жизни изберёшь коня, отправившись в вечное странствие по забытым настоящими богами землям. Этого ли хотел мальчик, которого я однажды повстречала в саду резиденции Бога Жизни и который однажды укололся о шипы розы?

– Я вижу в том своё предназначение, Богиня Солнца.

Обращение по статусу подстёгивает, напоминает, разделяет. Прошу меня извинить и оговариваюсь:

– Мне следует отправляться в путь.

– Хорошей дороги, друг, – говорит Джуна, намеренно заменяя имя, которое будет преследовать на протяжении всего странствия-жизни.

Джуна провожает меня. Встаёт на крыльце и кивает приветственно заржавшей лошади. Пока собираюсь и запрягаюсь, из дома – вслед за Джуной – выходит её мать.

– О, это же… – хочет воскликнуть она, признав некогда виденные черты, но старшая дочь приказывает матери смолчать – выдвинутой рукой и сдвинутыми бровями.

– Имя ему отныне Бог Смерти, – говорит она. – Посмотри на его одежды, исма, и больше никогда не произноси былых имён, ибо история этого человека – ныне истинного бога – стёрта. Он отбыл своё среди смертных и направился к высшей цели.

– Смерть давно не встречалась в пантеоне, – холодно отмечает женщина. – С момента гибели братства. Этот человек знает, что делает?

– Безусловно, – соглашается Джуна. – Меняет историю. Потому что мы, исма, встряли в ней, влипли подобно грязи на сапогах и медленно погружаемся словно в зыбучие пески. Ничего не меняется и не менялось давно – с момента восторжествовавших пантеонов, отделения Полиса и последней религиозной войны. Он поменяет. Это под силу только карающей руки Смерти.

Женщина

Ману смотрит на меня: пронзительно, осуждающе.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Ты позволяешь происходящему происходить, – отвечает Мамочка. – Разве этому я учила?

Задумываюсь. И всматриваюсь в словно бы размытые женские черты: на смуглом лице рябят янтарные, чёрным углём выведенные глаза, искусанные губы сжимаются и разжимаются, пигментные пятна россыпью лежат на щеках и скулах.

– Не подчиняйся, – велит Мамочка, – а подчиняй. Никогда не проси, птичка, – требуй и забирай. Не вздумай быть открытой книгой, особенно в мире и так необученных читать – изобрети свой собственный шрифт. Не поймут – не их уровень, всё просто.

Я тосковала по учениям Ману…Когда она приехала и почему не сообщила? Осматриваюсь в поисках Хозяина Монастыря, но женские пальцы сцепляют моё лицо и направляют взгляд на себя, велят слушать, велят слушаться.

– Нет, птичка, урок ещё не окончен. Внимай. Ты смеешь по своей воле и по своему