Как жаль, что нет здесь Уны, еще не вернувшейся со Ская. Вот консорт для Королевы! Не изменить ли мне Закон и не жениться ли на графине? Мы с Уной вместе правили бы куда лучше. Жаль, что у нее столь мало власти. Я тоскую по тебе, Уна…

Она подняла глаза. У конца стола, скрипя, воздымался боеготовый сир Танкред Бельдебрис, поддерживаемый леди Мэри Жакотт, об исчезновении коей из королевской постели Глориана начинала теперь сожалеть. Не столь давно леди Мэри энергически изображала для Королевы мальчика. Ныне она изображала демуазель в пару к воздержанному шевалье – Танкреду, явно услаждаема его неуклюжей невинностью; в него влюблена. Глориана ощутила порыв-другой ревности, просквозившей ее полуодурманенное сердце, и, отвратившись низменных помыслов, прогнала ощущение, хотя ревновала вовсе не к сиру Танкреду, но к Мэри, отыскавшей средоточие собственной веры в конкретном индивиде.

– Ваше Величество, – возгласил сир Танкред: красное лицо в его стальном футляре сияет, своенравные усы щетинятся, гигантские перья колышатся, – как Воитель Вашего Величества, как Воитель Альбиона, как Защитник Чести Королевы я предлагаю вам мой меч. – Он, коему единственному из гостей дозволено было носить большое оружие, вытащил тяжелый орнаментальный палаш из ножен иберийской эмали и стоймя возвысил его, держа за лезвие. – И я прошу позволения бросить вызов любому присутствующему, если тот оскорбит Ваше Величество либо имя Альбиона. – Он прервался, будучи в значительной степени нетрезв. Глориана сразу его возлюбила. – Доратоборства – на мечах, булавах, копьях и любом другом достославном оружии – до тяжелого ранения или смерти.

Глориана сделалась Королевой, зычногласой и благостной.

– Мы благодарны за демонстрацию преданности, сир Танкред, что вдохновительна и достойна Двора Медведя и Великого Века Новой Трои с его расцветом Рыцарственности. И если случится так, что нас здесь оскорбят, мы прикажем вам отмстить сие оскорбление силой оружия. До тех пор мы будем молиться о том, чтобы вы хранили свою мощь для Майской Сшибки.

Сир Танкред моргнул.

– Однако, Ваше Величество, сегодня, здесь, немало кто столь вас оскорбил!

– Мы не слышали ни единого оскорбления, сир Танк-ред, – одни лишь невинные остроты. Мы все веселимся и забываем формальности, ибо мы добрые друзья за сим столом.

Убаша-хан прытко обернулся, дабы вглядеться в мрачнеющего сира Танкреда, и бормотал: «Достойно. Вестимо, достойно». Он потрогал навершие своего маленького кортика.

Сир Танкред вновь отверз уста, но был одернут сзади за помочи своей любовницей и с внезапным треском сел.

Убаша-хан принялся очень мягко шептать что-то леди Яси Акуе, и та быстро закивала, хотя разбирала хорошо если половину говоримого.

– Так даже достойные смельчаки обращаются в слюнтяев благодаря сей сверхлюбящей матери. – Он посмотрел через стол на лорда Шаарьяра, обменявшись с тем взаимно многозначительными взглядами.

Глориана, призванная сим инцидентом к исполнению дипломатического долга, обособила лорда Канзаса.

– Милорд, я слышала, вы предавались приключениям далеко от Девствии?

– В Восточных Индиях, мадам, и в пределах Африки, где я открыл несколько новых народов, управляемых могучими царями, что принимали меня с великим гостеприимством и слали приветствия Вашему Величеству. – Он вещал со скромным, цивилизованным добродушием, сознавая предуготовленную роль.

– Возверните им наши приветствия, милорд, коли вам случится снова отважиться на такое путешествие. Там были еще и дикари, не так ли?

– Множество племен, мадам. Но, опять же, нас принимали радушно и учтиво. Я нахожу вождей сих племен не менее доброй компанией, нежели любого джентльмена!

– Вероятно, они не столь ограничены формальностью и ритуалом? – предположила она.

– Напротив, мадам, они кажутся куда больше приверженными церемониям и ритуалам, чем мы, – хотя те, кто практикует ритуал, не всегда расценивают его именно так.

– Верно, лорд Канзас. Вы научились их языкам?

– Одному-двум, мадам. Я толковал с их священниками и их мудрецами. Справедливо говорится, что белый человек приумножается знаниями, но не разумом. Так что дикарь равен цивилизованному мудрецу.

– Отменно изложено, лорд Канзас! – Ей нравился сей муж с вытянутым лицом и кривой ухмылкой, с загорелой, грубоватой кожей, в простом девствийском стоическом костюме (изначально Девствию заселили стоики) и с ореолом терпимости. Она рассмотрела его как любовника. Пошла дальше и рассмотрела его как супруга. Ибо вскоре ей придется выйти замуж. Хотя рацеями лорда Шаарьяра возмущались, они пересказывали мысли всякого присутствующего, коему ценна длящаяся безопасность Альбиона. Однако выйти замуж за того, кто не сможет усладить ее и ради кого ей придется также отказаться от Исканий, было бы сумасшествием. Откажись она от Исканий, думалось ей, она откажется от Веры – и Альбион получит полый символ, что раскрошится, побуждая крошиться самоё структуру Государства. Она уже видела Альбион в огне, густой черный дым валил столбами от побережья до побережья, от океана до океана Империи – она видела войну, резню и разорение. Сие видение внушалось ей с детства ее ментором, лордом Монфальконом. Видение исполнится, если однажды она позабудет о Долге. А ныне все соглашались с тем, что ее Долг – обручение…

Но им не понять, сколь я слаба. Я не смогу выдерживать ответственность вечно. Обручившись, я разделю ношу, но прекращу быть Глорианой. А если я не останусь Глорианой, Альбион будет в опасности. Однако – важно ли сие? Может, мне следует провозгласить Альбион республикой? Но нет, тогда и простолюдье, и дворянство погрузятся в уныние, и мы ослабнем, сделаемся уязвимы для наших врагов… Республики порождаются необходимостью – не моралью… Я должна оставаться верной своим инстинктам и своему Долгу. Или же мне следует, как принцессе из сказки, объявить, что я выйду замуж за первого принца, доставившего мне радости плоти, или выйти за Арабийца, перенаправив энергию на войну с Татарией, с Полонием, с остатком мира? Обратить энергию, как делал Отец, в подобие устрашающего, ужасающего Искусства, обрушить смятение печени и сердца, почек и мозгов на всю Державу, вынуждая ее отражать и претерпевать муки, что он терпел и я наследую. Нет! Ибо я поклялась, что сему не бывать, – сия моя нужда должна всегда оставаться частной и удовлетворяться частным образом… Лишь дважды Отец преуспел в поисках частного облегчения и в первый раз создал меня, а во второй поместил свое бремя на мое лоно столь же твердо, как Монфалькон поместил общественное бремя на мою главу, когда четыре года спустя надзирал за моей коронацией…

Стол вновь сделался дорогой, а головы по обе стороны – птицами-мертвоедами, ожидающими поклева трупа. Она решительно отогнала образы прочь. Такие картины навещали ее отца, когда он безумел, видя во всяком глазу обвинение, слыша во всяком гласе просьбу отдать долю его хрупкой сущности, пока, дабы закрыть глаза и заглушить голоса, он не стал обращаться все чаще к отчаянному убийству, ряженному Справедливостью. И погибли родные лорда Монфалькона, и братья с отцом лорда Ингльборо, и возлюбленная с сыном сира Томашина Ффинна – умерщвлялись целые дворы, целые деревни. Будь он жив, король Герн мог бы казнить население Альбиона до последнего младенца в попытке отогнать мучившую его вину за отвержение Долга. И тогда Монфалькон, весь Террор и все бедствия утешавший себя сей целью, не утративший разума лишь потому, что сделал Глориану своей Верой, короновал ее, сделал ее Государыней, объявил новый Златой Век, наименовал ее современным и миролюбивым Периклом в женском обличье, наименовал ее Справедливостью, Милостью, Любовью, Жалостью и Надеждой и за одну ночь выдворил Хаос из Альбиона – и добыл Свет для Альбиона, Доверие для Альбиона, Истину и Достоинство для Альбиона и всех земель ее Империи – и в первые пять лет правления Королевы Глорианы Первой сие преобразование считалось исключительно ее заслугой, в то время как Монфалькон, сделавшись скромным и скрытным по привычке и вследствие характера, по-прежнему играл, если того требовала необходимость, Беса Прошлого.