А Тритана нет. Как раз сегодня она, Павла, совершенно ему не понадобилась…

Она постояла еще. А потом зашла в телефонную будку и набрала рабочий телефон Рамана Ковича.

– …Я не хотела бы умирать.

Тоненькая женская фигурка стояла на краю сцены, в белом круге прожектора; лицо казалось равнодушным, но глаза горели ярко и сильно, и голос, еде слышный, шелестящий, пронимал до мурашек по коже.

– Я не хотела бы умирать, но, в конце концов, последнее слово – ваше… Я стану перед Троном и расскажу… все, что знаю. Клянусь вам, мой лорд, я не утаю ни соломинки в волосах, ни капельки крови, скатившейся по вашей шее…

Шла «Девочка и вороны». Павла молчала, утонув в кресле, подтянув колени к подбородку; кое-что она только теперь сумела понять. Кое-что, оказывается, она неверно запомнила – приписала спектаклю какие-то свои подростковые смыслы…

Все-таки на сцене это было… куда сильнее. Но даже и сейчас, в телеверсии…

– Нет, мой лорд, я не хотела бы говорить ему о том, что сама лишила себя жизни… Это… непристойно, я просила бы вас избавить меня от неприятного, постыдного дела…

Белый луч прожектора погас. Зашевелился в темноте зал – конец первого действия. Кто там, в зале? Может быть, восторженная школьница Нимробец?..

– Прервемся? – хрипловато спросил Кович. Павла кивнула из своего кресла, мельком глянула на часы – почти одиннадцать…

– Неплохой был спектакль, – проговорил Кович, глядя в гаснущий экран. – Жаль, что его… не сохранишь. То, что на пленке – тень…

– Просто снимали плохо, с одной точки, – отозвалась Павла меланхолично. – Оператор дурак… А телевидение вообще-то может сохранить, если только…

– Ни черта оно не может сохранить. Есть несохранимое…

Павла обиделась:

– Так все тогда несохранимое, человека вот тоже… состарится, не помогут ни фильмы, ни фотографии…

– Веселенькое у тебя настроение, – Кович поднялся, будто бы для того, чтобы пошире раскрыть окно, а на самом деле затем, чтобы лучше видеть Павлино лицо. – Видишь ли… Я не знаю, как твои психиатры, а я, как властитель душ, скажу тебе совершенно ответственно: ты не сумасшедшая. Даже и не надейся. С нервной системой у тебя все в порядке…

– Ну, если такие галлюцинации – всего лишь разновидность нормы… – Павла сдавленно хохотнула.

– А кто тебе сказал, что это галлюцинация?..

Павла молча выбралась из кресла. Поднялась; на щеках у нее горели красные пятна:

– Я ВИДЕЛА. В подробностях. Форма ногтей… на ногах!.. Браслет, вот этот! – она вскинула руку, поддергивая рукав. – А потом… Там, оказывается, болтается тряпка. И как они… полицейские… на меня смотрели… Мне померещилось, померещилось, помере…

Она оборвала себя. Подошла к стене, уткнулась лбом в обои.

– У меня тоже было, – сказал Кович шепотом. – Когда я… когда мы делали «Девочку». Так страшно… Звуки, шорохи, страх землетрясения, или вот проснусь завтра – а сын в кровати мертвый…

Сгорбленные плечи Павлы вздрогнули.

– Но то, что ты рассказываешь, Павла – это другое, – быстро сказал Кович. – Обычно людям так не мерещится.

Павла обернулась – красные сухие глаза уставились на собеседника требовательно и зло:

– Я ненормальная! Свихнулась… все из-за… – она осеклась.

Кович промолчал; Павле сделалось стыдно. Такими упреками разбрасываются либо в истерике, либо по скудоумию.

– Простите. Я не то хотела сказать.

Кович хмыкнул. Подошел к книжному шкафу, провел рукой по краю полки, с отвращением посмотрел на приставшую к пальцам пыль:

– Я, знаешь, как чувствовал, что ты сегодня объявишься… Вот, приготовил тебе «Первую ночь» Вечного Драматурга… Почитай, интересно… Только финал, мягко говоря, дурацкий.

Книжка лежала поверх прочих – маленького формата, в темном переплете с золотым тиснением. «В. Скрой, пьесы».

– Спасибо, – сказала Павла механически.

Кович уселся на подоконник. Как он любит эту мальчишескую позу – немолодой, некрасивый, жесткий человек…

– У нас уже нет времени… посмотреть второй акт? – спросила Павла устало. Вернее, не спросила даже. Констатировала.

– Ты любишь «Девочку и воронов», – пробормотал Кович, глядя в ночь. – Как ты думаешь, я больше ничего стоящего не поставил?

– Ну почему же…

– Только не ври, – Кович обернулся, и Павла подумала, что вот так он смотрит на своих актеров, пристально, будто змей на лягушонка.

– Я не вру, – сказала она безнадежно. – Вы профессиональный, сильный…

– Ты понимаешь, о чем я спросил. Я больше ничего стоящего… так ты считаешь?!

По улице Кленов проехала машина. Вспыхнули и погасли белые фары.

– Да, – сказала Павла, сама поражаясь своей смелости. – Я думаю, ничего.

Кович молчал; сейчас он предложит мне убираться, подумала Павла в ужасе. А я теперь боюсь темноты… Мне придется приставать к случайным прохожим, опять вламываться на полицейский пост…

– Но зато «Девочка», – сказала она шепотом, – «Девочка и вороны»… ВЕЛИКИЙ спектакль. Вы могли бы умереть на другой день после премьеры… И все равно вас бы помнили… Долго. Очень долго.

– Жаль, что я не умер, – сказал Кович со смешком. – Ты не думай, Павла, что так уж меня уязвила. Я сам все знаю.

Павла удивилась:

– Да?!

– Да, – Кович снова смотрел в темноту. – И у меня есть кое-что… Кое-какая задумка. Чтобы оправдать свою жизнь… после премьеры «Девочки». Ведь не разводом же своим, в конце концов, мне кичиться?!

Снова зависло молчание; Павла смотрела, как поблескивает у нее на запястье белый с узором, тусклый, старинного вида браслет.

* * *

…Они долго катались по кольцевой линии; сидели, забившись в дальний угол дермантинового дивана, будто нет на свете ни ресторана «Ночь», ни кабинетов с уютными креслами, будто они – два подростка, которым и целоваться-то негде, кроме как в безлюдном подъезде. Павла говорила и говорила, а поскольку в вагоне стоял грохот тоннеля, то ей приходилось склоняться к самому уху собеседника, прижиматься к его плечу, ловить запах тонкого одеколона и тонкой замши…

– Павла…

Ее обнимали за плечи. Крепко, как-то судорожно. Будто тайком. Будто они действительно – нашкодившие дети, и горе, если в вагон случайно заглянет директор школы…

– Павла, не надо об этом думать. Было, не было… померещилось… Просто не надо сейчас думать. На следующей станции выйдем – и пойдем куда-нибудь, я что-нибудь такое сочиню…

– Нет, еще остановку… Одну…

Мелькали станция за станцией; время свернулось в кольцо. Мир сжался, полностью втиснувшись в стенки вагона; ничего не было, кроме круглых, будто глаза, горящих плафонов, блестящих белых поручней с десятками уцепившихся рук… Павлу укачало, но результатом была не обычная в таких случаях муторная слабость – нет, на Павлу снизошло спокойствие, приятное головокружение, как от малой дозы хорошего спиртного…