— Что теперь? — спросила я у нее, когда мы вернулись в опустевший дом. Прислуга вся куда-то попряталась. Даже оливы в роще, казалось, старались не шуметь листвой.

— Теперь? — переспросила она меня. — Теперь только работа. Никаких мужчин. Никаких романов. С меня хватит.

— Забастовка… Забастовка… — ворчала где-то в глубине дома Полина, моя пожилая «прислуга за все». — Придумали невесть чего… Барышень расстроили…

Барышни — то есть я и Шанель — сидели в гостиной «Легкого дыхания». Я сидела, а мать то и дело вскакивала и начинала метаться по комнате. Плакса, расположившийся под моим креслом, тихонько скулил, и тогда я трепала его за ухо, чтобы успокоить. Мать приехала ко мне с утра в самых расстроенных чувствах.

— Что это, моя дорогая? Я не понимаю. Я отказываюсь понимать! Я иду в собственный дом. В дом, который я от начала и до конца создала своими собственными руками. И что же? Меня туда не пускают! Пикет! Какое отвратительное слово! Звучит так, как будто хочет меня укусить. Что оно значит?

Я сочувственно кивала. Ответов ей не требовалось. Она и сама прекрасно понимала, что это значит. Шанель превосходно разбиралась в текущей политической ситуации, будь то реоккупация немецкими войсками левого берега Рейна или переформирование правительственного кабинета. На прошлых выборах одержал победу Народный фронт, и теперь в палате депутатов заседали сто сорок социалистов и семьдесят два коммуниста. Новое правительство утвердило оплачиваемые отпуска, сорокачасовую рабочую неделю, профсоюзы и коллективный договор, но вот странно — именно после этих благих решений на страну обрушились массовые забастовки. Впрочем, так ли уж это странно? Знаю по себе — если пару дней поспать подольше и не принимать по утрам холодный душ, то на третий день встать рано — уже мука, а ледяная вода — пытка…

Как бы то ни было, страна оказалась дезорганизованной. Не ходили поезда, стояли заводы. В нашей клинике персонал не бастовал, моей милой Полине такое и в голову бы не пришло, и потому я, как и мать, долгое время не замечала текущего положения дел. Шанель вдохновенно готовила весеннюю коллекцию, отдавая этому все силы, все нервы.

— Мне нужно было утереть нос этой нахалке Скьяпарелли. Омар на заднице, надо же такое придумать! И вот теперь эти засранки буквально убили меня, как будто выстрелили в меня из пистолета.

Мать не стеснялась в выражениях, если была наедине с собой и если была разгневана.

— Омар на заднице? Похабство какое! — поддакнула ей Полина, убирая тарелки после завтрака. — Опять ни кусочка не скушали, барышни! Кому ж я это готовлю-то, стараюсь! Хоть котлетку съешьте, мадемуазель Габриэль. Нет, нет, не выйдете из-за стола, пока не скушаете, вы же исхудали, как щепка!

Кажется, Полина путала мать и меня со своими дочерьми. Мне показалось, Шанель испепелит ее на месте, однако присела обратно к столу и съела котлету, после чего старуха удалилась на кухню, все так же ворча.

— Хоть ты и порядком распустила прислугу, но приятно в эти дни видеть в человеке усердие к своему труду, — только и сказала Шанель. — А эти бабенки… Они подорвали во мне веру в лучшие качества людей. Я ввела им оплачиваемый отпуск задолго до того, как наше правительство соизволило шевельнуться. Я устроила им настоящий санаторий, куда они могли ездить, отдыхать на деревенском просторе, да еще и получать в это время деньги, как за работу.

— Ты же перестала снимать те домики в Медоне!

— Да. Но только потому, что мне стали жаловаться местные жители. Даже в газетах появлялись статьи: парижские портнихи способствуют падению нравов. У этих дурех нет ничего святого, приезжая на отдых, они принимались крутить романы. Одна женщина написала мне: в тех местах нет ни одной семьи, где жена не лила бы слезы из-за интрижки мужа с девушкой «от Шанель». Зачем мне такая репутация? Это может оттолкнуть от меня высокоморальных клиенток! Но я ведь дарила им дорогие подарки на Рождество, крестила их детей, хоронила родителей, оплачивала подвенечные наряды… И что я получаю в благодарность? Табличку «закрыто» на дверях ателье!

Самое прискорбное, на мой-то взгляд, было то, что работницы даже не потрудились внятно сформулировать свои требования. Они бастовали только ради того, чтобы бастовать — в каждом парижанине таится революционер, и как же немного надо, чтобы он вырвался на свободу!

— Я думала закрыть ателье. Но что я буду делать без работы? Я ведь руки на себя наложу! Я сказала им: пожалуйста, распоряжайтесь сами. Я буду ведущим модельером, а вы станете платить мне жалованье, какое сочтете нужным, только пустите меня к моей коллекции.

— И что же они?

— Отказались.

— Разумеется. Управлять ателье — ведь это ответственность. А им хочется только пошуметь, обратить на себя внимание. Но ты не переживай так. Все скоро придет в норму.

— Надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.

Я не знала, но оказалась права. Вскоре портнихи вернулись на свои места и открыли двери. Работа возобновилась, но я видела, что мать затаила обиду. Она не прощала так легко. Ей нужна была компенсация. Ей нужна была отдушина.

«Никаких мужчин», сказала она мне?

Ага. Как же.

Правда, я не знаю, можно ли назвать мужчиной Луку Висконти, но он определенно носил штаны. Ему было всего тридцать лет, она был красив лубочной красотой итальянца — дугообразные брови, румяные губы — и принадлежал к древней родовитой фамилии. Дон Лукино Висконти ди Модроне, граф Лонате Поццоло, синьор ди Корджело, консиньор ди Сомма, Кренна и Аньяделло — вот как звучало его полное имя! Шанель всегда была неравнодушна к титулам. Миланский патриций, явившись в Париж сделать карьеру, благоразумно начал с моей матери, объявив ее идеалом «женской красоты, мужского ума и фантастической энергии». Она была польщена, слегка влюблена, обрадована. Объявила, что Лука должен открыть для нее Италию — и предприняла большое путешествие со своим новым напарником. Эта увеселительная прогулка — немного поспешная, правда, словно юному герцогу не терпелось избавиться от своей пожилой избранницы, — завершилась в Ломбардии, где отец Луки, герцог Висконти ди Модроне, целовал Шанель руки и умолял о любви. Не знаю уж, чем у них там кончилось, но по возвращении в Париж Шанель горячо рекомендовала юного компаньона Жану Ренуару и буквально выпросила для своего протеже должность ассистента съемок. Вслед за этим Лука объявил себя гомосексуалистом, оставив Шанель в некотором удивлении. Но она простила его — она прощала тех, в ком чувствовала талант, а тут шла речь даже о гениальности. Как показало время, она вновь не ошиблась. Осколок дворянского рода и член коммунистической партии Висконти станет гениальным режиссером.

Странное то было время — время неясных предчувствий, но несомненных побед. Шанель приняла участие во Всемирной выставке, и ее павильон, павильон Элегантности, оказался одним из самых посещаемых. Привкус тлена был у шампанского, которое я глотнула, отмечая ее успех. Слишком натужно веселились вокруг, что-то отчаянное было в этом празднике, словно ему суждено было стать последним. И повсюду веселились, словно в последний раз, чередой шли балы-маскарады, неслыханно подскочил спрос на вечерние платья… Пир во время чумы? Пир на пороге чумы?