— Я подарю тебе щенка, — обещала она.

Я видела, что ее еще что-то беспокоит, и она спросила:

— Ты сказала о кризисе… Что, деньги в самом деле могут пропасть?

— Да, и деньги, и акции, и ценные бумаги… Они просто становятся пшиком.

— А что тогда будет иметь цену? Недвижимость?

— И недвижимость может упасть в цене. Но я же не финансист, мама. У тебя наверняка найдется кто-то, кто может дать тебе подробную консультацию. Наверное, драгоценности никогда не упадут в цене.

— Драгоценности… — повторила мать, и я видела, что она задумалась.

Я переехала на виллу «Легкое дыхание», открыв для себя всего лишь три комнаты — гостиную, кабинет, спальню. Перевезла кое-какие свои книги и вещи. Я была заново очарована Гарше, близостью Булонского леса, тишиной и прохладой парка Сен-Клу. Париж с его суетой и показным шиком отошел от меня. Я наслаждалась трудовыми днями и спокойными ночами. Мне хотелось быть строгой, чистой и аскетичной. Я даже убрала со своей постели все подушки и перину, оставив набитый водорослями матрас и жесткий валик. Я испытала приступ паники, когда приехавший Рикардо кроме щенка в корзинке привез мне еще и записку от матери. Она писала, что нанесет мне визит в воскресеньем утром — «посмотреть, как ты устроилась».

Но вопреки моим опасениям наша встреча прошла превосходно. Шанель привезла гостинцев: новых нарядов, сластей, книг, поводок и ошейник для собачонки, пластинок для патефона. В костюме из белой шерсти она выглядела ослепительно и сразу все похвалила: поданный завтрак, мой бытовой аскетизм и даже отсутствие подушек на кровати:

— Помогает от морщин на шее!

Я видела — она какая-то новая, приподнятая. Такое бывало, когда в ее жизни появлялся новый мужчина, и она еще не была увлечена им, нет — но уже чувствовала приятное предвкушение, пред-влюбленность. Я снова позавидовала молодости ее чувств… Я ожидала, что Шанель пригласит меня на обед, на котором познакомит с новым возлюбленным, но приглашение последовало иное.

— Я хочу устроить на улице Фобур выставку бриллиантов.

— Э-э-э, — только и сказала я.

Я не знала, что и ответить. Мать всю жизнь — всю предыдущую жизнь! — очень резко высказывалась об украшениях. Она говорила, что бриллианты напоминают ей о составлении завещания: что носить драгоценности, все равно что привязать к себе банковский чек; что фамильные украшения пахнут могилами. С тех пор, как она занялась производством бижутерии, она не раз говорила о том, что бриллианты носят женщины, которые не умеют носить бижутерию. Она сняла позорный колпак с фальшивых драгоценностей. Не раз богатая клиентка посматривала на броские, крупные украшения от Шанель с недоверием. В ней боролось сорочье пристрастие к блеску и буржуазное уважение к золоту. А Шанель говорила, смеясь:

— Они ведь гораздо красивее настоящих. Взгляните на этот поддельный изумруд! Он больше и красивее, чем любой камень, который можно купить за деньги!

Клиентка радостно улыбалась в ответ на тонкую улыбку Шанель. Бедняжка не понимала, в чем дело. Шанель с какого-то момента полюбила носить украшения вперемешку, настоящие с поддельными, и изумруд, на который она указывала клиентке, как раз и был настоящим камнем огромной стоимости. Ей подарил его Вендор.

— Не про этот ли изумруд ты говорила, что выбросила его за борт? Уж не нашла ли ты его в желудке той камбалы, что была подана за обедом.

— Я зарабатываю деньги своим трудом и не имею обыкновения ими швыряться. А камбала была суховата, не находишь?

Этот фокус Шанель проделывала не раз. Зачем? Она не хотела вызывать зависть. Маленькая модистка носит поддельные украшения. Ей не нужен был щекотливый интерес, зависть и шепотки за спиной.

— Для женщины твоего ума ты высказалась слишком уж лапидарно, — заметила Шанель, и в этом словечке, которое она раньше никогда не употребляла, я снова почувствовала присутствие мужчины. — Я думаю написать в каталоге, с чего это я начала заниматься драгоценностями, а то, пожалуй, возникнет слишком много вопросов.

— А почему ты стала заниматься драгоценностями? Ведь не из-за того нашего разговора о кризисе? Мне бы не хотелось знать, что я…

— О, ну, может быть. Частично. На самом деле я думала об этом давно. Видишь ли, в прошлом роскошь доставалась слишком легко. Обломки аристократии прогуливали наследства. Бесценные бриллианты попадали в цепкие лапки содержанок. Я находила тогда фальшивые драгоценности забавными. Они были лишены снобизма. Теперь же к бриллиантам вернулась их истинная цена. Они снова — то, что должны значить. И я собираюсь возвратить их женщинам. Заставить их хотеть бриллианты… А те, у кого не хватит денег на настоящие украшения, — будут покупать у меня фальшивые. Они даже лучше, ты ведь знаешь.

Я знала. Я и сама носила поддельную жемчужную нитку. Драгоценности лежали в банковской ячейке. Куда мне носить бриллианты? Я ведь не выходила по вечерам.

Я вспомнила смешных девчонок, мечтавших в приюте о чудесных вещах, которых, мы знали, у нас никогда не будет. Разве могла я тогда думать, что даже не буду держать дома бриллиантовое ожерелье? А Рене? У нее уже трое детей. И ей точно не до украшений… Она стала страстной матерью, словно компенсируя свое заброшенное детство. А я…

Я тряхнула головой, отгоняя ненужные мысли.

— Ты хочешь, чтобы я пришла на выставку? Я приду.

— Вот и хорошо. Там я тебя кое с кем познакомлю.

С этого и надо было начинать, мама.

Я назвала щенка Плаксой — он страшно скулил в первую ночь, и мне пришлось взять его к себе в постель, как и в последующие ночи. Я знала, что мать скажет — собаке, мол, необходима твердая рука, ее надо воспитать в послушании… Но у меня не хватало характера оставить в темной комнате жалобно плачущее создание. И потом, ноябрьскими ночами я сама чувствовала себя одинокой.

— Эх ты, плакса, — говорила я, целуя щенка в мокрый нос, а тот восторженно вылизывал мне лицо.

Я отдавала Плаксе все свое свободное время, и мне жаль было его оставлять в день, когда была назначена выставка. Уже подъезжая к Фобур-Сент-Оноре, 29, я поняла, что замышляется нечто грандиозное. Улица была забита автомобилями, по лестнице поднимались десятки людей. Дамы были декольтированы, и я подумала, что опять оделась слишком просто. Но ведь это был мой стиль. Выставка была организована в пользу «Общества грудного вскармливания», и я удивилась — проблемы грудного вскармливая, как мне казалось, мало волновали Шанель. Вероятно, этот вариант подвернулся в последнюю минуту.

С первого этажа особняка была вынесена вся мебель — остались только канделябры и зеркала, появились стеклянные витрины, освещенные мягким светом, — они вдруг напомнили мне о лошадиных скелетах в Итон-Холле. Но в этих колоннах стояли женские бюсты из воска, накрашенные и причесанные самым изящным образом. Острыми гранями сверкали на них бриллиантовые украшения в оправах из белого золота и платины. Даже я, вполне равнодушная к украшениям, увлеклась, рассматривая их. Мне приглянулась диадема в виде колоса, каждое зернышко в котором — бриллиант. Я надолго задержалась у витрины и, отходя, поймала на себе взгляд высокого и крупного мужчины. У него была отчаянно кудрявая шевелюра и живой, проницательный взгляд, в котором читался едкий ум.