Тот оторопело сглотнул.

— Госпожа Флавия?

— Наконец-то. А как поживает малыш Катон? Похоже, он теперь не такой уж малыш. Дайка я на тебя полюбуюсь!

— Флавия и этот молодой человек знакомы еще по Риму, — пояснил трибуну Веспасиан. — Старые связи не рвутся.

— Мир тесен, — в тон ему отозвался трибун. — Похоже, мы живем во времена удивительных совпадений.

— Похоже, Вителлий, и я не прочь это с тобой обсудить, а эту парочку мы, пожалуй, отпустим. Пусть пощебечут. Я уверен, что моей женушке не терпится вытянуть из нашего юного оптиона все римские сплетни, накопившиеся за несколько лет. Не правда ли, дорогая?

— Конечно, — Флавия томно кивнула и повела Катона к центру помоста.

— Госпожа Флавия! Чудеса, да и только. Я и понятия не имел, что ты здесь.

— Да и откуда бы тебе знать? — усмехнулась она. — Женщины тут чаще сидят по домам, чем куда-то выходят. А уж германская зима и подавно запирает всех нас на замок.

— А ты? Ты знала, что я здесь служу?

— Конечно, мой дорогой. Не так уж много Катонов прибывают сюда из Рима, да еще прямиком из дворца. Как только услышала, что к нам велением императора прислан какой-то «жердяй-книгочей», так сразу и поняла, о ком идет речь. Мне страшно хотелось немедленно с тобой повидаться, но Веспасиан сказал, что сперва тебе надо тут пообжиться и что покровительство жены легата вряд ли добавит тебе уважения в глазах других солдат.

— Это верно, — Катон поморщился. — Но я все равно очень рад.

— Я тоже рада, — сказала Флавия. — Однако давай присядем. — Она устроилась на кушетке мужа и приглашающе похлопала рукой по соседней.

Прежде чем сесть, Катон глянул по сторонам. Никто на них вроде бы не смотрел, пирушка шла своим чередом, и он вздохнул посвободней, решив, что сам факт его приглашения на прием дает ему право на некоторую раскованность в поведении.

— Ну, Катон, расскажи же мне о себе. Что привело тебя в этот кошмарный край? Как вообще это могло случиться? Трудно ведь ни с того ни с сего столь резко переменить свою жизнь!

Катон, ощущая некоторую неловкость, покосился на хмуро помалкивавшего Макрона и осторожно сказал:

— Так уж сложились мои обстоятельства, госпожа. Но, полагаю, армия мне лишь на пользу.

Флавия подняла брови.

— Я вижу, ты и впрямь стал другим.

— Лишь в чем-то, моя госпожа. Позволь мне представить тебе моего командира. — Катон указал на Макрона и учтиво привстал.

— Госпожа Флавия. — Макрон хмуро кивнул и тыльной стороной ладони отер жир со своих губ. — Люций Корнелий Макрон, командир шестой центурии четвертой когорты, отрапортовал он автоматически.

— Приятно познакомиться, центурион. Я полагаю, именно ты присматриваешь за моим другом?

— Хм. Не более и не менее, чем за любым другим из моих подчиненных, — обиженно отозвался Макрон. — Да и в любом случае этот паренек доказал, что вполне может позаботиться о себе сам.

— Нечто в этом роде я слышала и от мужа. Ну что ж, Катон, а теперь ты просто обязан рассказать мне о том, что делается во дворце.

Катон заговорил, но его тут же перебили вопросом, потом вопросы посыпались один за другим. Некоторое время Макрон пытался вникнуть в суть того, что он слышал, потом пожал в плечами и с меланхолическим видом вновь принялся за еду. Флавия же не успокоилась, пока не выжала из Катона все дворцовые новости, слухи и сплетни.

— Тот же котел скандалов, наветов, интриг, — заключила она. — Но при всем том я жутко скучаю по Риму.

— Так почему же ты не осталась там, госпожа? Жены многих легатов, что служат в провинции, живут в столице. Это в порядке вещей, никто их не осуждает.

— Я знаю, малыш. Но после истории со Скрибонианом Рим стал не самым приятным местом для жизни. Слишком многие его жители занялись изобличением заговорщиков, как подлинных, так и мнимых. Дело дошло до того, что приходилось без конца переделывать списки приглашенных на прием или пир. Только соберешься позвать к себе человека, глядь, он уже арестован, а то и казнен. Это, мой милый, огромное неудобство.

Катон понимающе хмыкнул.

— К тому времени, когда я покинул дворец, число казненных перевалило за сотню.

— Нарцисс, похоже, без дела там не сидит?

— Нет, госпожа, не сидит. Теперь он стал совсем важной персоной, ведь император поручил ему возглавлять имперский штаб.

— И что… его это изменило?

— Нет, моя госпожа. Он остался таким же, как был. Изменились те, что его окружают. Болтуны сделались молчунами, молчуны обрели красноречие, превратившись в льстецов.

— А внешне… он выглядит так же? — спросила Флавия, опуская глаза и рассеянно теребя ткань пиршественной туники.

— Пожалуй… так же, — ответил с запинкой Катон. — Разве что на висках прибавилось седины.

— Понятно… понятно. И, я полагаю, наш с тобой общий секрет по-прежнему остается секретом? — понизив голос, спросила она.

Катон посмотрел ей в глаза.

— О да, госпожа, безусловно. Я дал тебе слово и буду держать его, пока жив.

— Благодарю, мой Катон.

В беседе возникла неловкая пауза. И Флавия, и Катон вернулись мыслями в памятную для них ночь. Над Римом бушевала гроза, и маленький мальчик, ища укрытия, заскочил в комнату, где, освещаемые всполохами сверкавших за окнами молний, двое любовников предавались неистовой страсти. Позднее, когда мужчина ушел, женщина обнаружила трясущегося в углу малыша и, схватив его за плечи, взяла с него страшную клятву молчать обо всем, что он видел. Но вид насмерть перепуганного ребенка так растрогал ее, что она, позабыв о собственных страхах, обласкала его, в результате чего мальчуган обрел покровительницу, а знатная дама — восторженного пажа.

— Скажи, Катон, — прервала молчание Флавия, решив сменить опасную тему, — чего тебе здесь более всего не хватает? По чему ты скучаешь?

— По книгам, — не колеблясь ответил Катон. — Самое лучшее чтиво, какое здесь можно раздобыть, — это армейский устав. А перед отъездом из Рима я начал читать Тита Ливия. Увы, теперь одни боги ведают, когда мне выпадет случай вернуться к нему.

— Тит Ливии! История! — воскликнул а Флавия. — Не понимаю, что тебе в ней? Я полагала, что молодежь должна тянуться к чему-то другому. К поэзии, например, к таким прекрасным поэтам, как Лукреций, Овидий, Катулл.

— Овидия трудновато найти, госпожа, — возразил ей Катон. — И в любом случае, мои вкусы несколько консервативны. По-настоящему меня волнует лишь эпика.

— Вергилий? Да? — поморщилась Флавия. — Но он очень напыщенный. В его стихах напрочь отсутствует чувство.

— Зато он изящен, а то, что в нем считают напыщенным, я назвал бы возвышенным. Вергилий не разменивается на преходящее, он мыслит о вечном. Вот почему его читают и будут читать даже тогда, когда все забудут о броских, но поверхностных виршах остальных нынешних стихоплетов. Истинные ценители высокого и прекрасного всегда найдут, что в нем почерпнуть.