Я с этим выбором не согласна. Не буду мучиться. Надо радоваться.

Прохор (благодушно). Ты у нас гедонистка. Знаю. Куда я смотрел и как решился? Уж так рискую – сам поражен. Чего не творит злодейка-любовь.

Анна. Не сомневайтесь, Прохор Борисыч, веселые жены – самые верные.

Петр. Зато мужчины – сплошь камикадзе.

Анна (Павлу, чуть слышно). Скажи и ты. Разожми уста.

Павел. Да, затянулось вдовство, затянулось. Но, слава Богу…

Анна (тихо). Не надо об этом.

Павел (негромко, с досадой). То надо, то не надо. Достала.

Анна. Еще достану. Придем домой. (Весело.) А почему молчит молодая?

Жека. А молодая еще молода. Пусть старшие говорят. Дольше жили, много хлебнули. Опыта больше.

Ольга. Ну, повезло вам, Прохор Борисыч. Жена – смиренница.

Анна. Всем взяла.

Петр. В такие годы – и столько достоинств.

Жека. Самого главного не назвали.

Прохор. Это какого же?

Жека. А терпения. Весь вечер терплю этот балаган.

Прохор. Жека, держи себя в руках.

Жека. Весь вечер только это и делаю. Устала.

Анна. Очень можно понять. Насыщенный день. Вместил сверх меры.

Жека. Устала смотреть на верных друзей. От их елея и купороса.

Прохор. Уймись, молодая жена. Муж просит.

Петр. Остыньте, пороховая женщина. Вы созданы украшать этот мир.

Ольга. Ну вот что. С меня довольно. Сыта.

Петр. Оля, не надо.

Анна. Люди, очнитесь. В такой замечательный светлый день. Что с вами, люди?

Ольга. Хочу домой. В свой тихий незнаменитый город.

Прохор. Спокойствие. Ольга, не надо топорщиться. Чего не бывает… Все это – прах. Наши размолвки, наши обиды. Все – от лукавого. Важно другое. Важно лишь то, что мы есть друг у друга.

Анна. Как это верно. Все прах и вздор.

Прохор. Уж ради нашего этого дня стоит подняться над суетой. Всем надо рость, чтобы дальше бечь. Так нас учил покойный Кронидыч.

Петр. Все не привыкну к этим словам, когда они рядом… «Покойный Кронидыч».

Анна. Ох, жизнь наша… и вертит и кружит. И вдруг спохватишься – где она? Нет ее…

Прохор. Старый однажды мне сказал: главное – вовремя уйти. Он ведь томился. Он ощущал, что незнакомых, чужих, все больше. Другая планета, другая Русь. Среди чужих и жить невесело и умирать зябко и страшно.

Ольга. Зябко и страшно среди чужих.

Петр. Оля, заканчивай дурить.

Анна. Это нам трудно.

Ольга. Кому это – нам?

Анна. Женщинам, Оленька, бабам. Кому же?

Прохор. Не ссорьтесь, девочки. Нет причин. Тучка налетит и растает. Как дым, как утренний туман. А наше дело – идти вперед. Следовать в правильном направлении.

Анна. Мелочи путаются в ногах.

Павел (тихо). Не комментируй.

Анна (с досадой). Учи других.

Прохор. Все мы не боги. Все только люди. Шумим, грешим. Играем, заигрываемся. Самолюбивы. Взрослеем медленно. Так и Москва не за день построилась. И наш покойный Кронидыч тоже – верно, не сразу стал мудрецом. Помянем учителя. Мир его праху.

Ольга. Вовремя вспомнили про него. К месту. Иной раз стоит задуматься.

Анна. Это о чем же?

Ольга. А хоть о том, как сохранить человеческий облик.

Анна. Кому адресовано, Ольга Богдановна?

Ольга. Всем, Анна Юрьевна. Хоть бы и нам. Женщинам, бабам. В первую очередь.

Петр. Оля, прошу тебя, не юродствуй.

Ольга. Господи, как одинок человек. Земля большая, а он такой крохотный. И вечно на этой земле – один.

Прохор. Ну нет. И земля невелика, и человек не так уж мал. И лишь от него одного зависит, куда ему рость, куда ему бечь. Бывает, что и малый велик, а тот, кто вымахал, – ниже плинтуса.

Анна. Как верно.

Прохор. А что до одиночества – скорее всего, что так и есть. Покойный Кронидыч не зря говорил, что одиночество – русский крест. Возможно – наш путь в мировой истории. А может быть – осознанный выбор. Ведь кроме истории есть география. И та и другая зовут и обязывают сделать свое одиночество силой. Особой, неодолимой мощью. Давным-давно шутники пошучивали: в России, известно, две напасти – внизу власть тьмы, наверху – тьма власти. Пусть шутят. Мы знаем – две эти власти питают и умножают друг друга. Недаром у нас такая история, недаром такая у нас география. Лежим мы меж Западом и Востоком. Запад опасается нас. Мы опасаемся Востока. Вот эти два разнонаправленных страха, они-то и есть тот русский крест. Можно его нести как тяжесть. Изнемогая и проклиная. А можно – с гордостью и достоинством, как нашу миссию и назначение. Коли уж выпало соединить два полюса этой странной планеты. Поэтому ощущаем потребность в крепкой руке и можно сказать – выстрадали персональную власть. Может быть, это наша религия.

Анна. Вот ведь и чувствую то же самое, а выразить так не могу. Не дано.

Жека. Да и не надо. Вы, Анна Павловна, вдоволь посуетились. С захлестом. Передохните.

Анна. Прошу прощения. Я ведь от всей души. Видит Бог.

Жека. Он видит, а вам стоит быть умеренней.

Петр (наклонившись к ней, чуть слышно). Хоть вспоминаешь?

Жека. Я – не беспамятная. (Коротенькая пауза.) А вы – забудьте.

Петр. Придется забыть.

Ольга (Прохору, негромко). Удачно вы на родину съездили. Со старым учителем простились. Верного холуя завели. Жену присмотрели, мной закусили. Лихо управились. Завоеватель.

Прохор. Спасибо, Ольга, на добром слове. Спасибо вам всем. Веселей. Прорвемся.

Анна (тихо, Павлу). Тихоня… Скажи уж и ты. Хоть словечко. Раскрой, наконец, уста.

Павел (еще тише). Когда я раскрою свои уста – вы не обрадуетесь. Но – рано. До времени – помолчу.

апрель 2017

Под занавес

Монолог

1

Не хочу!

Что означал этот выкрик обычно спокойного малыша? Никто из взрослых так и не понял, чего он не хочет, на что возроптал. Да вряд ли и он бы сумел объяснить.

Лишь ныне, уже на исходе срока, я, как мне кажется, смутно догадываюсь.

Был ослепительный южный полдень, был Каспий, был приморский бульвар, опоясанный бухтой. У входа в городские купальни, на обросшем зеленым мхом поплавке, сидел босоногий дородный грек в тельняшке, с заломленной на голове белой лоснившейся капитанкой. Ветер был ласков и дружелюбен. В небе лениво перемещались неторопливые облака. Все вместе сливалось в такой лучезарный, такой языческий праздник лета, что смуглый мальчик вдруг ощутил, как он не хочет, как это жестоко, что у него однажды отнимут, навеки отберут этот день.

Выразить внятно это бунтарство, тем более растолковать его людям, он, разумеется, был неспособен, и оставалось лишь возмутиться, лишь крикнуть о своем