были пустые хлопоты. Немало толпилось в столице державы растерянных, подбитых людей, не меньше и добровольных ходатаев – стучались в двери суровых ведомств, множили очереди у кабинетов, мимо по гулким коридорам сновали различные функционеры, всегда отрешенные, озабоченные, обрамленные своей миссией.

Вконец измаявшийся, отчаявшийся, старевший на глазах Марсель Павлович покинул сумрачную твердыню, вполне осознав, что Москва по-прежнему не верит ни слезам, ни словам. Я провожал его, он неожиданно обнял меня, пробормотал: храни вас бог, – и скрылся в вагоне.

А я дал слово себе самому, что напишу о нем непременно. И в самом деле, при первой возможности, в летнем безоблачном Подмосковье, уселся за стол и с головой ушел, погрузился в новую драму.

5

Как весело мне работалось в молодости, в те трудные, опасные годы! Чтоб пребывать в рабочей форме, в сущности, требовалось так мало – письменный стол и стопка бумаги! Больше всего я удивлялся, когда знакомые литераторы сетовали на отсутствие тем. Тем и сюжетов было в избытке.

Помню и более основательную, почти патетическую жалобу: кончились все слова до единого! Автор, признавшийся столь откровенно в исчерпанности своего словаря, не пожелавший перетирать осточертевшую ему жесть, во всяком случае, не был мошенником, поставщиком откровенных подделок.

Но, понимая, даже сочувствуя, сам не испытывал этих тягот, слушал и даже недоумевал.

Я мало думал о тех, кто будет читать мою прозу, смотреть мои пьесы. Пока я водил пером по бумаге, мне доставлял первобытную радость, прежде всего, трудовой процесс.

Позднее я понял, что за столом опасно задерживаться сверх мер. Два-три часа – и резко тускнеют и свежесть мозга и зоркость взгляда. Но в юные годы я был уверен, что способен на долгую вахту. Я засыпал с веселой надеждой, что с первыми утренними лучами оборванный праздник возобновится.

На этот раз чем больше и глубже я окунался в собственный замысел, чем более зримыми становились черты и лица моих героев, тем все отчетливее тревожил внятный скребущий холодок.

Что означает этот сигнал, определить удалось не сразу.

6

Я долго был молод и, больше того, хотел оставаться молодым. В отличие от многих ровесников не торопился занять свое место среди степенных, заматеревших, все понимающих взрослых людей. Мне нравилось быть молодым человеком. Во всех моих ученических опусах он неизменно был главным героем. История стран и государств была, как это мне представлялось, историей молодых победителей. Творя свое будущее, эти орлята определяли судьбу страны.

Да я и сам убежденно верил, что мечен удачей, что неспроста решился на свой бросок на север, на эти бездомные нищие годы, на угол в московском муравейнике, на колченогий письменный стол.

Что из того? Таков был выбор. Мне в радость и промозглая осень, и непривычная зима, снежная шуба на утренней улице, и вечера над бумажным листом, и эта необъяснимая вера, что я не прогнусь, приручу столицу.

А если она покажет на дверь, если она замкнет предо мною эти Покровские ворота, мне остается пенять на себя.

И долгие годы, до жалкой старости, лишь вспоминать с кривою ухмылкой, как я барахтался, бился лбом, как понял, что не по Сеньке шапка, сдался, махнул на себя рукой.

7

Сколь ни успешной, шумной и звонкой была моя молодость, все же я понял, что улыбнувшаяся фортуна может сыграть со мной злую шутку. Она неприметно, предательски рыла все более ширившееся пространство между моим сочиненным миром и той нерадостной круговертью, в которой проходит реальная жизнь.

Еще недавно я трезво видел, как трудно, как тяжко моим согражданам, каких усилий и преодолений требует каждый пройденный день. И вот стал замечать за собой – впадаю в странное благодушие, как будто сам себя убеждаю: не так все худо, и то, как сложится судьба человека, всегда и всюду зависит лишь от него самого.

Скорей всего, хватило б возможностей выгородить себе местечко, кропать аккуратные безделушки и обеспечить стойло и корм.

Но я родился у моря, на юге, а южные люди, щедро хлебнувшие соленого прибрежного ветра, неутомимы и неуступчивы – им мало внешних примет успеха, им важно себя не уронить в собственных требовательных глазах. Я быстро почувствовал, что рискую занизить планку и удовольствоваться подачкой, выпрошенной у случая. Такого я бы себе не простил.

Я не позволил себе прислушаться к здравому смыслу, не пожелал принять в расчет очевидные риски. Меж тем, система была готова лязгнуть своей железной челюстью даже по более скромному поводу. Что неизменно и демонстрировала. Такая карательная нацеленность была привычна – с былинных времен отечество питало пристрастие к надежной репрессивной реакции. Она представлялась гарантом порядка и безопасности государства.

Администрация всякой страны выстраивала отношения с авторами сложно и долго, порой мучительно. И все же история русской цензуры неповторима и уникальна. Вряд ли какая-либо традиция имела в России столь прочные корни. Ей удалось пережить реформы, перевороты и революции.

С чем связана такая устойчивая, непреходящая нетерпимость к свободному слову, к свободной мысли?

С историей, с многолетним игом, которым мы всегда объясняли все свои родовые пятна, все бездорожья и тупики? И с пережившим самодержавие зоологическим деспотизмом?

С какой одержимостью наша словесность, ее мудрецы, ее сердцеведы, пытались постичь народную душу, исследовать народный характер.

И все испытывали смятение, – чем глубже входили и погружались во все лабиринты и тайники. Так мало созвучий и соответствий, так много несочетаемых свойств!

Я понимал, что вступаю в неравный и очень небезопасный бой. До сей поры был потешным птенчиком, нежданно залетевшим в столицу, которому то ли по недосмотру, то ли по чьей-то нерасторопности вдруг подфартило в имперской твердыне. Неблагодарный, незваный гость не унимается. И напрасно. На сей раз может не пронести.

Я сознавал, что этой пьесой закладываю сам под себя мину замедленного действия. Она заденет больное место победоносного Левиафана, сумевшего не только поднять, но и подмять мою страну.

Надо отдать ему справедливость – новый Левиафан был хитер, сметлив и понял, чем взять медведя. Он просто посулил ему равенство. Пусть это было равенство в бедности. Неизбалованное отечество было готово тащить и дальше на терпеливом своем горбу привычную ношу, но знать при этом, что такова наша общая доля. Могло согласиться и с тем, что начальники имеют положенные им блага и дополнительные права. Но было тягостно убедиться, что народилась и утвердилась новая сановная каста. Она существует и процветает отдельно от рядовых людей, в своем кругу, по своим законам.

Уже и дети властных отцов вполне сознавали свою особость, свою отдельность, бесспорную избранность. Браки, как правило, заключались в высокопоставленных