Прошла пара часов, и вот я в квартире. Мне пришлось привести в дом слесаря с рынка, чтобы сделать ключ для замка. Другими словами, мне надо было вломиться в квартиру, потому что моя жиличка, похоже, уехала навсегда. «Уехала», если верить Пухляшке, можно в данном случае считать своего рода эвфемизмом. Правда, и «жиличка» — слово здесь не вполне уместное, и его тоже можно считать эвфемизмом. Нет, мы не были любовниками. Ни разу в жизни она ни одним намеком не выказала желания вступить со мной в отношения такого рода. Если бы она это сделала, то я и сам не знаю, как бы все повернулось. Всю мою жизнь, с тех пор, как я много лет назад познакомился с нею в колледже, я все время подстраивался под нее. Ну, точнее, не под нее, а под память о моей любви к ней. Сама она об этом никогда не догадывалась. Да и никто не догадывался, кроме, может быть, Наги, Мусы и меня — мужчин, любивших ее.

Я достаточно вольно использую здесь слово «любовь» и делаю это только потому, что у меня просто не хватает слов для описания истинной природы того запутанного лабиринта, тех джунглей чувств, что привязывали нас троих к ней и друг к другу.

Впервые я увидел ее ровно тридцать лет назад, в 1984 году (кто из жителей Дели сможет забыть тот год?), на репетиции любительского спектакля «Норман, это ты?», в котором я играл одну из ролей. Грустно, но после двухмесячных репетиций спектакль так и не состоялся. За неделю до нашего выступления миссис Г. — Индира Ганди — была убита своими телохранителями-сикхами.

В течение нескольких дней после этого убийства толпы, ведомые сторонниками Индиры Ганди и ее обожателями, убили в Дели тысячи сикхов. Дома, магазины, стоянки такси с водителями-сикхами, целые кварталы, где жили сикхи, были разрушены и сожжены дотла. По всему городу к небу поднимались клубы дыма от многочисленных пожаров. В один из тех ясных, безоблачных дней я видел из окна автобуса, как толпа линчевала пожилого сикхского джентльмена. С него сорвали тюрбан, выдрали ему бороду, а на шею, словно ожерелье, надели горящую автомобильную покрышку. Стоявшие кругом люди неистовыми криками поддерживали и воодушевляли убийц. Я поспешил домой, ожидая, что испытаю потрясение от увиденного. Странно, но никакого потрясения я не испытал. Хотя нет, меня потрясло собственное равнодушие и безразличие. Я чувствовал отвращение к этой глупости, к этой бессмыслице, но потрясения не было. Наверное, все дело было в знании жестокой и кровопролитной истории города, в котором я вырос. Все выглядело так, будто страшный Призрак, о существовании которого знают в Индии все — от мала до велика, — вдруг вырвался на поверхность из неведомых глубин и повел себя так, как от него и ожидали. Когда Призрак насытил чудовищный аппетит, он снова погрузился в свои бездны, и видимость нормальности покрыла зияющую трещину. Безумные убийцы спрятали клыки и вернулись к своим повседневным занятиям, снова превратившись в клерков, портных, водопроводчиков, плотников, лавочников. Жизнь, как ни в чем не бывало, вернулась в свою прежнюю колею. Нормальность, эта часть нашего обыденного бытия, напоминает не до конца сваренное яйцо: плотный белок скрывает под собой текучий желток вопиющего насилия. Наша постоянная тревога о насилии, наша память о его прошлых вспышках и страх перед его будущими проявлениями — вот что закладывает основы правил совместного проживания такого сложного и разнообразного народа, как мы, чтобы мы могли и дальше жить вместе, терпеть друг друга, а время от времени и убивать друг друга. Пока держится центральное правительство, пока желток не вытекает, с нами ничего не случится. В критические моменты не мешает взглянуть на вещи в широкой перспективе.

Мы решили отложить премьеру на месяц в надежде, что за это время страсти улягутся. Но в начале декабря случилась новая трагедия, на этот раз еще более ужасная. На заводе пестицидов «Юнион карбайд» произошла утечка смертоносного газа, убившая тысячи людей. Газеты были полны страшных рассказов о людях, пытавшихся убежать от накрывшего их ядовитого облака, которое преследовало их, выжигая глаза и легкие. В этом кошмаре было что-то библейски эпическое. Журналы публиковали фотографии убитых, заболевших, умирающих, искалеченных и ослепших, зловеще смотревших в камеры невидящими глазами. В конце концов мы решили, что боги отвернулись от нас и что постановка «Нормана» была бы неуместной, и отложили ее на неопределенный срок. Если вы позволите, я сделаю небольшое прозаическое наблюдение — возможно, в этом и состоит жизнь, или так заканчивается большинство людских предприятий: она и есть бесконечная репетиция спектакля, которому никогда не суждено увидеть свет театральной рампы. Правда, в случае «Нормана» нам и не нужен был готовый спектакль для того, чтобы изменить течение нашей жизни. Репетиций оказалось больше чем достаточно.

Дэвид Квотермейн, постановщик спектакля, был молодым англичанином, переехавшим в Дели из Лидса. Это был худощавый, атлетически сложенный человек и, да будет мне позволена такая вольность, ослепительно красивый мужчина. Светлые волосы падали ему на плечи, глаза его, голубые, как сапфиры, напоминали бездонные глаза Питера О’Тула. Большую часть времени он ходил пьяный, был открытым геем, но никогда не упоминал об этом в разговорах. Через его уставленные книгами комнаты квартиры в Дефенс-Колони прошла бесчисленная вереница смуглых подростков — он менял их весьма часто. Они лежали на кровати или, развалившись, сидели в шезлонге, листая журналы, которые — я уверен — были не в состоянии читать (Дэвид предпочитал пролетарских мальчиков). Мы никогда в своей жизни не видывали ничего подобного. В тот день, когда мы собрались в его двухкомнатной квартире для первого чтения пьесы, его расторопная молчаливая служанка сноровисто увела в ванную своего третьего сына. Мы молчаливо, но трепетно восхищались Дэвидом Квотермейном, его отважной сексуальностью, коллекцией его книг, перепадами его настроения, невнятным бормотанием и многозначительными паузами, каковые казались нам непременным атрибутом всякого истинного художника. Некоторые из нас пытались копировать его в свободное время, воображая, что тем самым готовят себя к театральной карьере. Мой одноклассник Нага, Нагарадж Харихаран, получил роль Нормана. Мне предстояло играть его любовника, Гарсона Хобарта. (Мне сейчас кажется, что на первых репетициях мы слегка переигрывали, и думаю, это было проявлением ребяческого, глупого желания, чтобы нас, не дай бог, не заподозрили в настоящем гомосексуализме.) Мы с Нагой оба окончили магистратуру по истории в Делийском университете. Вследствие того что наши родители были друзьями (его отец служил в министерстве иностранных дел, а мой был видным сердечно-сосудистым хирургом), мы с Нагой держались вместе в школе, а потом и в университете. Подобно многим другим таким детям, мы никогда не были по-настоящему близкими друзьями. Нет, мы нравились друг другу, между нами не было неприязни, но в наших отношениях было, пожалуй, чересчур много соперничества.

Тило тогда училась на третьем курсе архитектурного факультета и в спектакле участвовала в качестве сценографа и осветителя. Сама она представлялась как Тилоттама. Когда я впервые ее увидел, часть моего существа покинула свое бренное тело и обвилась вокруг этой девушки. И продолжает пребывать в этом состоянии.

Хотелось бы мне знать, что именно в ней в такой степени меня обезоружило, что я стал вести себя в абсолютно не свойственной мне манере, — я был с ней заботлив до приторности и даже пылок. Тило не была похожа на других, бледных и ухоженных девушек, знакомых мне по колледжу. Цвет ее лица можно было обозначить французской фразой café au lait[26] (при очень скромном добавлении lait), что, насколько это касается индийцев, сразу исключало ее из числа признанных красавиц. Я не могу назвать другого человека, который произвел бы на меня такое же впечатление, оказывал бы на меня такое же влияние в течение столь многих лет. Я смотрю на нее, как на часть моего собственного тела — например, на руку или ступню. Но я все же попытаюсь, пусть даже и грубыми мазками, набросать ее портрет. У нее было небольшое, с мелкими чертами лицо и прямой нос с задиристо раздутыми ноздрями. Длинные густые волосы нельзя было назвать ни прямыми, ни курчавыми, но они вечно топорщились на ее голове, как неухоженная копна или львиная грива. Можно было без труда вообразить маленькую птичку, свившую гнездо в волосах Тилоттамы. Если воспользоваться рекламой популярного шампуня «До и после», то волосы Тило являли собой картину «до». Волосы она заплетала в косу и отбрасывала на спину, а иногда свертывала их в бесформенный пучок и закалывала на затылке желтым карандашом. Косметикой она не пользовалась и не делала ничего — ничего из тех восхитительных вещей, какие делают девушки со своими волосами, глазами и губами, — чтобы выглядеть привлекательнее. Ее нельзя было назвать высокой, но недостаток роста она возмещала стройностью. Стояла она обычно слегка приподнявшись на цыпочках и широко расправив плечи, что делает большинство женщин — но не ее — немного мужеподобными. В тот день, когда я впервые ее встретил, она была одета в белые хлопчатобумажные пижамные брюки и отвратительную — явно с намерением — цветастую и непомерно великую мужскую рубашку, которая, казалось, была с чужого плеча. (Здесь я, как выяснилось, ошибся — через несколько недель, когда мы познакомились ближе, Тило сказала, что это ее собственная рубашка, которую она купила в комиссионном магазине за одну рупию. Нага — это было вполне в его духе — сказал, что ему из надежных источников известно, будто в этом магазине продают одежду, снятую с погибших в железнодорожных катастрофах. Тило сказала, что ей все равно — лишь бы на одежде не было кровавых пятен.) Единственным ее украшением были широкое серебряное кольцо на правом среднем пальце, вечно запачканном чернилами, и такое же серебряное кольцо на большом пальце ноги. Курила она дешевые пахитоски, которые перекладывала в ярко-красные пачки из-под «Данхилла». Она не замечала разочарования на лицах людей, стрелявших у нее сигареты в надежде покурить импортные сигареты с фильтром и получавших в результате ароматные, но крепкие палочки из скрученного низкосортного местного табака. Многим было уже неловко отказываться, тем более что Тило тут же услужливо щелкала зажигалкой. Мне случалось видеть такое не один раз, но она при этом ни разу даже не изменилась в лице — она ни разу не улыбнулась и не подмигнула попавшему впросак неудачнику, и я так и не разобрался, была ли это шутка или просто обычный для нее стиль поведения. Полное отсутствие желания угодить или помочь другому выйти из неловкого положения можно было бы у менее уязвимого человека принять за высокомерие, но у Тило это было проявлением непреходящего безнадежного одиночества. За стеклами простеньких немодных очков прятались слегка раскосые кошачьи глаза, в которых таилось беззаботное безразличие пиромана. Было такое впечатление, что эта девушка сумела сорваться с поводка. Она гуляла сама по себе, в то время как нас, всех остальных, выгуливали на поводке, как щенков. Она холодно и расчетливо наблюдала за жизнью словно со стороны, с приличной дистанции, а мы семенили по ней, благодарные своим хозяевам за длинный поводок и свободный ошейник, не собираясь, впрочем, от них освобождаться.