Я не был готов даже вообразить себе, что смогу сделать что-то неподобающее, каким-то образом навредить моей семье. Однако когда Тило снова вторглась в мою жизнь, эти законные узы, эти высокие моральные принципы съежились и даже стали представляться мне абсурдными. Но, как оказалось, все мои страхи были несущественными и преждевременными — Тило, кажется, даже не заметила, что я испытываю какую-то моральную неловкость.

Сдав ей свои комнаты, когда она в этом нуждалась, я говорил себе, что тактично и ненавязчиво расплачиваюсь за свои прегрешения. Я употребляю слово «прегрешения», потому что всегда чувствовал, что потерпел в Тило неудачу, пусть туманную, но фундаментальную. Она смотрела на эти вещи не так, как я, но она была другим человеком.

С тех пор как она вышла замуж за Нагу, я видел ее очень редко — от случая к случаю. Свадьба в Дели навсегда запечатлелась в моей памяти, словно выжженная каленым железом, и не по причине, которая могла бы показаться очевидной, — по причине отвергнутой любви и разбитого сердца. Нет, этот фактор играл самую незначительную роль. Я в то время был в определенной степени счастлив. Мой брак к тому времени продолжался всего лишь два года, и нас с женой связывало какое-то подобие страсти, если не настоящая любовь. Хрупкость отношений с Читрой, характерная для нынешнего состояния нашего брака, тогда была еще незаметна.

К моменту своего брака с Тило Нага прошел тернистый и извилистый путь от бунтующего студента-иконоборца, невыносимого ни в одном учреждении интеллектуала крайне левых взглядов, от ярого сторонника палестинского движения (его кумиром одно время был Жорж Хабаш) до традиционной умеренной журналистики. Подобно многим другим шумливым экстремистам, он в своей жизни придерживался самых разнообразных, как правило, крайних политических взглядов. Неизменным оказывался лишь уровень их выражения в децибелах. Теперь Нага стал агентом — хотя сам он так не считает — Разведывательного бюро. Занимая высокий пост в своей газете, он является для нас бесценным кадром.

Его путь на службу тьмы — возможно, вы (в отличие от меня) так захотите это назвать — начался с обычной, банальной сделки. Тогда его коньком был Пенджаб. Партизанская война была практически прекращена, сопротивление подавлено, но Нага продолжал раскапывать старые истории, доставляя взрывоопасный материал пародийным фарсовым организациям — так называемым народным трибуналам, после чего они составляли народные списки обвиняемых, куда вносились имена полицейских и членов военизированных организаций. Надо, конечно, понимать, что администрация, управляющая регионом во время войны против свирепой, вооруженной оппозиции, не может действовать методами, какими та же администрация действовала бы в условиях мира. Но кто бы взялся объяснить это донкихотствующему журналисту, который писал свои колонки, слыша неумолчный гром аплодисментов в ушах? Однажды, решив отдохнуть от своего демонстративного, театрального радикализма, Нага отправился в Гоа, где как безумный влюбился в австралийскую хиппи и сразу же женился на ней. Кажется, девушку звали Линди. (Или Шарлоттой? Впрочем, это неважно, и я буду называть ее Линди.) Не прошло и года, как Линди была арестована за перепродажу героина. Девушке светило несколько лет тюремного заключения. Нага был сам не свой. Его отец был достаточно влиятельным человеком и мог бы легко помочь в этом деле, но Нага — поздний ребенок в семье — всегда находился в контрах с отцом и не хотел даже говорить ему о неприятном происшествии. Но он позвонил мне, и я потянул за нужные ниточки. Генеральный директор полиции Пенджаба переговорил по телефону со своим коллегой в Гоа. Линди выпустили на свободу и сняли с нее все обвинения. Как только Линди поняла, что ей не грозит тюрьма, она купила билет на первый же самолет до Перта. Через несколько месяцев состоялся официальный развод. Нага продолжал работать в Пенджабе, но несколько умерил свой пыл.

Когда нам потребовалась помощь журналиста в одном пустяковом деле, о котором подняли невероятный шум активисты, озабоченные правами человека, хотя многие из приведенных ими фактов нуждались, мягко говоря, в корректировке, я позвонил Наге. Он помог. Так, собственно, и началось наше сотрудничество.

Постепенно Наге стала нравиться ситуация, когда он оказывался на корпус впереди своих коллег благодаря посещению брифингов в Бюро. Это была невероятная ирония судьбы, что-то сродни торговле наркотиками. Правда, на этот раз наркодилерами были мы, а Нага — попавшим на крючок наркоманом. Через несколько лет он стал известным репортером, звездой журналистики, самым востребованным аналитиком по вопросам безопасности на журналистском Олимпе. Когда его отношения с Бюро стали чем-то большим, чем единовременные задания, — браком, а не мимолетными встречами, — я благоразумно решил устраниться из игры. Один мой коллега, Р. Ч. Шарма — Рам Чандра Шарма — занял мое место, и все пошло, как по маслу. Они оба обладали беспощадным, жестоким чувством юмора, а также были без ума от рок-н-ролла и блюза. В пользу Наги можно сказать одну немаловажную вещь — он ни разу не взял ни рупии за свои услуги Бюро. В этом он был — и остается до сих пор — честным до глупости. Так как идея о профессиональной честности требует от него жить в согласии с принципами, он изменил свои принципы, чтобы оставаться честным и цельным человеком, и теперь верит в нас больше, чем мы сами. Какая метаморфоза для мальчика, который в школе дразнил меня прозвищем Цепной Пес Империализма, и это в возрасте, когда большинство из нас не читало ничего, коме комиксов про Арчи.

Я не знаю, где Нага выучил пламенный язык левых трибунов. Возможно, его обучил один из его родственников — коммунист. Кто бы ни был тот человек — неважно, мужчина или женщина, — он оказался превосходным учителем, и Нага талантливо и с блеском применял эту науку. Он шел от победы к победе. Однажды, еще в школе, я на свою беду согласился состязаться с ним в публичных дебатах. Нам было тогда лет тринадцать-четырнадцать. Тема дебатов была такая: «Существует ли Бог?» Я должен был привести аргументы за, а Нага — против. Я говорил первым. Потом заговорил Нага. Его худощавое тело напряглось, как туго натянутая струна, голос вибрировал от неподдельного негодования. Одноклассники, как зачарованные, послушно записывали в тетради его откровенные богохульства: «Фальшь трехсот тридцати миллионов немых идолов, эгоистичные божества, которых мы именуем Рамой и Кришной, не избавят нас от голода, болезней и нищеты. Наша глупая вера в призраков с обезьяньими и слоновьими головами не накормит голодающие массы…» У меня не было ни малейшего шанса на победу. Речь Наги сделала мое выступление бледным и бесцветным, словно написанным под диктовку моей благочестивой престарелой тетки. Странно, но при том что я превосходно помню охватившее меня ощущение собственной неполноценности, я совершенно не помню, что я тогда говорил. Через несколько месяцев после дебатов я, оставшись один дома, тайно продекламировал перед зеркалом святотатственную речь Наги: «Наша глупая вера в призраков с обезьяньими и слоновьими головами не накормит голодающие массы…» От отвращения я смачно плюнул в зеркало, покрыв брызгами слюны мое отражение.

Еще одно эпохальное выступление Наги состоялось несколько лет спустя, на культурном мероприятии в колледже. Только что вернувшийся из летнего путешествия в Бастар, где он с двумя друзьями провел в лесу летние каникулы, посещая окрестные деревни, населенные поистине первобытными племенами, Нага вышел на сцену, потрясая гривой нестриженых волос, босой, голый, если не считать набедренной повязки, с луком и колчаном стрел, висевшим за спиной. Нага вызывающе и демонстративно хрустел темной плотной массой, которая, как он утверждал, была приготовлена из запеченных термитов. На лицах сидевших в зале девушек, многие из которых были бы не прочь выйти за Нагу замуж, отразилось неподдельное отвращение. Проглотив последний кусок деликатеса, Нага подошел к микрофону и исполнил роллинговскую песню «Сочувствие к дьяволу». Нага имитировал ритм и аккорды воображаемой гитары и делал это мастерски — он вообще был замечательным певцом, но именно это его выступление я нашел безвкусным и пошлым, неуважительным по отношению к аборигенам, а также и к Мику Джаггеру, который в ту пору был моим богом. (Мне стоило бы вспомнить о нем во время тех приснопамятных религиозных дебатов.) Впрочем, на этот раз я не преминул сам сказать об этом Наге. Он рассмеялся и сказал, что это выступление было как раз данью уважения и людям, и Мику Джаггеру.