Более того, как видно из Дрездена, первые результаты не внушали оптимизма. Коррупция, которая при Брежневе ограничивалась в основном номенклатурой, партийной элитой, распространялась на все слои общества. Обмен любезностями, известный как блат, всегда был частью советской системы. Но есть разница между добровольным оказанием предпочтения другу, чувством обязанности оказать предпочтение другу и оказанием предпочтения в обмен на взятку. По мнению Путина, первого трудно избежать. Второе и третье недопустимо. Летом 1987 года, находясь в отпуске, он приехал в Баку к Ильхаму Рагимову, своему азербайджанскому однокурснику по юридическому факультету, и с ужасом обнаружил, что в кавказских республиках ничего нельзя добиться без взятки. В Восточной Германии офицеры советских вооруженных сил начали продавать технику и снаряжение на черном рынке. Дошло до того, что когда Путин и его коллеги ехали в Берлин, им было приказано взять с собой табельные пистолеты Макарова на случай, если их задержат и попытаются угнать машину.

Еще одной "соломинкой" стал спрос на западную моду.

В 70-е годы Путин, как и большинство молодых людей его возраста, которые могли себе это позволить, тратил значительную часть своей зарплаты на черные западные джинсы. В 80-е годы почтовые каталоги западногерманских домов моды, по которым ловкая швея в Москве или Ленинграде могла сшить хорошую копию западного пальто или платья, были предметом первой необходимости. У Путина были друзья в Управлении "С" в Карлсхорсте, которые получали их для него из Западного Берлина. Они были на вес золота. Может быть, Карлсхорст и не мог получить много информации о РЯН, - ехидничал Агартанов, - но он перевыполнял свою норму, когда речь шла о последних творениях западногерманских дизайнеров одежды. Поставлять модные иллюстрации женам московской элиты было выгодно, но это было не то, ради чего Путин пришел в КГБ идеалистическим юношей десять лет назад.

Когда стало ясно, что Горбачев нацелен на нечто большее, чем просто косметические изменения, Путин воспринял это с большим энтузиазмом.

Если раньше он и его коллеги в Дрездене читали западногерманский политический журнал Der Spiegel, чтобы узнать последние новости, то теперь стояла очередь за литературным еженедельником "Литературная газета" и "Огоньком", который зарекомендовал себя как знаменосец перестройки и был, безусловно, самым смелым советским журналом своего времени. В другом новаторском журнале - "Новый мир" - были опубликованы "Доктор Живаго" Бориса Пастернака, "1984" Джорджа Оруэлла и эпическая хроника сталинских лагерей "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, которые ранее были запрещены.

Для россиян это было одно из тех необыкновенных, приподнятых, обескураживающих времен, которые страна переживает, пожалуй, раз или два в столетие. Как в 1960-е годы в Западной Европе, когда послевоенное поколение отвергло культурные и социальные традиции старших, так и в Советском Союзе в 1980-е годы были отброшены ранее не подвергавшиеся сомнению догматы коммунистической веры, и люди позволили себе думать и говорить то, что еще недавно было немыслимо.

Для поколения Путина это было захватывающе. Для руководства Восточной Германии и "Штази" это был ужас. Основа созданной ими системы неуклонно разрушалась.

Путин восхищался немцами. Они были организованными и старательными. Они умели работать и веселиться, не напиваясь до слепоты, как русские. Была, конечно, и более тревожная сторона. Посещая Бухенвальд и другие нацистские концлагеря, Агартанов писал: «Трудно было поверить, что сатрапы, управляющие этими лагерями, - такие же немцы, воспитанные так же, с такими же хорошими манерами, посещающие концерты классической музыки... как и те, кто нас сопровождал». Но "настоящим открытием", по словам Путина, стала отсталость политической системы Восточной Германии. Он ожидал, что будет жить в европейском государстве. Вместо этого он оказался в "жестко тоталитарной стране, похожей на ту, какой был Советский Союз 30 лет назад... Все население находилось под наблюдением, как будто оно все еще жило в сталинские времена". Перестройка и гласность были преданы анафеме.

К 1987 году восточногерманские лидеры на встречах с советскими коллегами открыто выступали против политики Горбачева.

В сентябре того же года на встрече с членами Коллегии КГБ министр безопасности Эрих Мильке, самый влиятельный член Политбюро после Эриха Хонеккера, заявил, что элементы советского Союза ведут "идеологическую диверсию" против Восточной Германии. По его словам, он уже несколько месяцев предупреждал, что «враждебные центры немедленно воспользуются гласностью и перестройкой и используют их как прикрытие для своих операций... Основной вопрос - капитализм или социализм. Если [Москва] пойдет по пути капитализма, то о социализме можно забыть».

В то время это выглядело как паника, и собеседник Мильке, начальник Пятого управления КГБ генерал Иван Абрамов, воспринял это именно так. Но Мильке не ошибся. Он, как и Горбачев, видел, к чему неизбежно приведет логика кремлевской политики.

Первые признаки того, что гласность может иметь непредвиденные последствия, появились в Средней Азии, где ветерана, главу Казахской коммунистической партии Динмухамеда Кунаева, этнического казаха, вынудили уйти в отставку и заменили русским, доставленным на парашюте из Москвы. Это решение подогрело и без того тлеющее недовольство казахов российским господством и вызвало многодневные беспорядки на национальной почве, подавленные советскими военными, в результате которых пострадали около двух тысяч человек. В то время Горбачев рассматривал это как единичный случай. Но уже через некоторое время вспышки национализма стали ощущаться и в других регионах. Политбюро раскололось на реформаторов и сторонников жесткой линии, и Кремль оказался не в состоянии выработать согласованную реакцию.

Через три недели после встречи Миэльке с Абрамовым тысяча человек устроила в Ереване, столице Советской Армении, марш протеста, призывая к аннексии Нагорного Карабаха, армянонаселенного анклава, находящегося под управлением соседнего Азербайджана. Милиция предприняла полусерьезную попытку оттеснить их, но затем разрешила продолжить демонстрацию. Четыре месяца спустя, в феврале 1988 года, сотни тысяч армян вышли на главную площадь Еревана, требуя возвращения территории.

Горбачев запоздало признал опасность того, что он называл "националистическими тенденциями", и проблема была обсуждена в ЦК. Но к тому времени джинн уже вырвался из бутылки. В городе Сумгаит, расположенном недалеко от Баку, азербайджанскими бандитами были убиты десятки армян, возможно, до 200 человек. В конце весны того же года в прибалтийских республиках развернулось националистическое движение. Горбачев выступил с идеей перехода к конфедеративному устройству с передачей больших полномочий союзным республикам. В таких странах, как Венгрия и Польша, где стремление сбросить советское иго никогда не было далеко под поверхностью, это было воспринято как "зеленый свет" для продвижения к большей независимости.

Неспособность Горбачева остановить рост национализма была не единственным признаком того, что советская система начала расшатываться.

Взрыв атомной электростанции на Чернобыльской АЭС в апреле 1986 года стал