И если в Великобритании, как уже говорилось выше, подобная безответственность была характерна для времени правления Стюартов, то к началу XVIII века все вопросы государственных финансов оказались под контролем местного парламента, что создавало огромные преимущества в гонке за мировое лидерство. Далеко не последним из них было то, что даже рост размера расходных статей бюджета и госдолга не оказывал негативного влияния на британские инвестиции в торговлю и промышленность (а возможно, даже стимулировал их), тогда как Франция в подобных условиях поощряла обладателей свободных капиталов приобретать должности или государственную ренту, а не инвестировать в бизнес. Периодически, правда, предпринимались попытки создать во Франции госбанк для более эффективного управления долгом страны и выдачи более дешевых кредитов, но всякий раз против подобных схем выступали те, кто был кровно заинтересован в существовавшей тогда системе. Поэтому финансовая политика французского правительства, если ее можно так назвать, была всегда некой попыткой свести концы с концами.

Все это негативно сказывалось и на развитии коммерции во Франции. Интересно, к примеру, сравнить, в каких условиях приходилось существовать французскому порту Ла-Рошель и что представляли собой в то время Ливерпуль и Глазго. Все трое готовы были воспользоваться плодами бурного роста «атлантической экономики» в XVIII веке, и у Ла-Рошели было особенно удачное расположение для трехсторонней торговли с западной Африкой и Вест-Индией. Увы, при подобных коммерческих желаниях французский порт подвергался слишком сильным разорениям со стороны королевского двора, «ненасытного в своих финансовых потребностях и поэтому неумолимого в поисках все новых и более значительных источников доходов». Существование множества «неподъемных, несправедливо и произвольно устанавливаемых прямых и косвенных налогов на коммерсантов» сдерживало рост экономики страны; продажа должностей отвлекала местный капитал от инвестирования в торговлю, а сборы, установленные этими же коррумпированными государственными чиновниками, еще больше усугубляли ситуацию; компании-монополии серьезно ограничивали развитие свободного предпринимательства. Кроме того, хотя король и заставил в 1760-х годах жителей Ла-Рошели создать у себя большой и дорогостоящий арсенал оружия (пригрозив в противном случае забрать все доходы города), он при этом ничего не обещал взамен в случае, если разразится война. Поскольку французское правительство обычно бросало все силы на достижение своих сухопутных военных целей, в ущерб морскому делу, превосходящий королевский флот Великобритании был сущим наказанием для Ла-Рошели, которая была вынуждена просто наблюдать за тем, как захватывают ее торговые суда, как рушится на глазах высокоприбыльная работорговля, а заокеанские рынки в Канаде и Луизиане приходят в упадок. При этом стремительно росли ставки по страхованию морских перевозок и постоянно вводились какие-нибудь чрезвычайные налоги. И самое главное, французское правительство зачастую было вынуждено разрешать своим заокеанским колониям в военное время торговать с нейтральными государствами, но в результате при наступлении мира эти рынки было еще труднее вернуть. К примеру, атлантический сектор британской экономики стабильно рос на протяжении всего XVIII века и, пожалуй, даже выигрывал во время военных действий (несмотря на нападения французских каперов) от проводимой государством политики, заключавшейся в том, что доходы, сила, торговля и власть неотделимы друг от друга{141}.

Наихудшие последствия незрелости финансовой системы Франции проявились во время войны, когда сухопутные и морские силы были ослаблены{142}. Неэффективность и ненадежность системы стали причиной увеличения времени поставок, скажем, кораблестроительных материалов. Французским подрядчикам требовалось больше времени для выполнения контракта, чем в случае с британскими и голландскими адмиралтействами. Заем значительных средств во время войны для французской монархии всегда был достаточно проблематичным, даже когда в 1770–1780-х годах она получила доступ к голландским деньгам. Виной тому длинная история повышений курса валюты, частичных отказов от выплаты долга и прочих проявлений произвола в отношении держателей краткосрочных и долгосрочных облигаций. Это заставило банкиров потребовать, а отчаявшееся правительство Франции согласиться на повышение процентных ставок, которые намного обогнали те, под которые привлекали деньги многие другие европейские государства, в том числе и Великобритания[18]. Но даже такая готовность платить повышенные проценты не позволила Бурбонам решить вопрос с привлечением достаточного количества средств, необходимых для нормального обеспечения армии в течение всего продолжительного периода военных действий.

Лучшей иллюстрацией относительной слабости Франции в данном аспекте является ситуация после окончания борьбы за независимость США. Вряд ли данный конфликт можно было назвать удачным для британцев, которые потеряли крупнейшую колонию и увеличили свой госдолг почти до £220 млн; но с учетом того, что деньги занимались, как правило, не более чем под 3%, ежегодные платежи по долгам составляли лишь £7,33 млн. В свою очередь, затраты Франции на эту войну были значительно меньше. В конце концов, она присоединилась к разгоревшемуся конфликту лишь в его середине и, следуя политике Неккера, направленной на выравнивание бюджета, не горела желанием в этот раз создавать огромную армию. Тем не менее французскому правительству все же пришлось выложить за участие в войне по меньшей мере 1 млрд. ливров, который практически весь состоял из заемных средств, привлеченных под процент, как минимум в два раза превышающий ставки, по которым занимали британцы. В обеих странах на обслуживание долга уходило до половины ежегодных государственных расходов, но начиная с 1783 года Великобритания предприняла ряд оперативных мер (создала амортизационный фонд, консолидировавший доходы государства и повысивший эффективность исполнения бюджета) для стабилизации общей финансовой ситуации и повышения уровня своей кредитоспособности, который, во многом благодаря усилиям Уильяма Питта-младшего, был очень высок. При этом французское правительство ежегодно брало все новые и новые большие кредиты, так как «обычные» доходы не покрывали расходы государства даже в мирное время, так что в связи с ежегодно растущим дефицитом бюджета ее уровень кредитоспособности оказывался все ниже и ниже.

В результате к концу 1780-х годов государственный долг Франции практически сравнялся с британским и достиг почти £215 млн., но при этом ежегодные процентные выплаты были в два раза выше — порядка £14 млн. Хуже того, усилия, предпринимаемые министрами финансов, по взиманию новых налогов встречали все более сильное сопротивление со стороны общества. В конце концов последней каплей стали предложенные Шарлем Калонном налоговые реформы и созыв собрания нотаблей, выступления против парламентов, приостановка платежей казначейством, а затем (впервые с 1614 года) созыв Генеральных штатов в 1789 году. Все это привело к краху старого режима во Франции{143}. Взаимосвязь между национальной бюрократией и революцией видна невооруженным глазом. В тяжелейших условиях, в которых оказалась страна, правительство было вынуждено выпустить большое количество долговых обязательств (на 100 млн. ливров в 1789 году и 200 млн. в 1790-м), которые были заменены Национальным учредительным собранием на ассигнаты, обеспеченные средствами от продажи конфискованных церковных земель, которые затем стали выполнять функцию бумажных денег. Все это привело к росту инфляции, а решение о начале войны с Австрией в 1792 году только усугубило ситуацию. Несмотря на то что последующие административные реформы в отношении министерства финансов и стремление революционного режима всегда быть в курсе истинного положения дел постепенно сформировали единую бюрократическую систему сбора доходов, аналогичную той, что существовала тогда во многих странах мира, в том числе и в Великобритании, волнения внутри государства и расширение границ, продолжавшееся вплоть до 1815 года, не позволили Франции в экономическом плане обойти своего самого главного политического противника.