– У меня есть друг, который, как мне думается, сможет нам чем-нибудь помочь, – сказал я.

По едва взглянул на меня.

– Вы в этом уверены?

– Да. Он большой знаток разных символов, ритуалов и подобных вещей. К тому же у него богатое собрание книг, посвященных…

– Оккультизму, – договорил за меня По.

Глотая сладковатую табачную слюну, я был вынужден признать, что парень совершенно прав. Без оккультных книг наше расследование вряд ли куда-нибудь продвинется.

– Он – восхитительный человек. Может, вы даже слышали его имя. Это профессор Папайя.

– Такого имени я не слышал, – усмехнулся По. – Уж больно оно диковинное.

Я рассказал парню, что Папайя по происхождению индеец. Точнее, наполовину индеец. Четверть крови у него французская, а другая четверть – бог знает какая. Недоверчиво усмехаясь, По спросил меня, не преувеличиваю ли я, называя этого человека профессором. Я ответил, что Папайя – настоящий ученый, а не индейский шаман. Вдобавок он пользуется большим успехом у дам из высшего общества. Одна такая дама за час беседы с Папайей заплатила ему двенадцать долларов серебром.

По небрежно пожал плечами.

– Надеюсь, мистер Лэндор, вы сумеете как-то отблагодарить его за потраченное на нас время. Я, к сожалению, поиздержался, а мистер Аллан не желает присылать деньги даже на покупку чертежных инструментов.

Я сказал, что он может не беспокоиться. Все расходы по оплате услуг профессора я беру на себя. Мы простились. Я проводил взглядом его худощавую фигуру, неспешно бредущую к парадному плацу.

Я пошел к гостинице, едва сдерживая смех. Я нашел способ отблагодарить профессора Папайю; способ, который устроит его больше, нежели деньги. Я приведу ему владельца головы, достойной профессорских измерений. Ваша голова, Эдгар Аллан По, наверняка будет интересна для этого ученого мужа.

3 ноября

Дом профессора Папайи находится всего в какой-то лиге[58]от моего, однако путь туда достаточно труден. Тропа все время идет вверх, и чем ближе к профессорскому жилищу, тем менее проходимой она становится. Последние пятьдесят ярдов вынуждают вас слезть с лошади, привязать ее к ближайшему дереву, а самим продираться сквозь живую изгородь из кедровника. Ваши усилия не остаются без награды – вы попадаете на лужайку, окаймленную кустами жасмина и сладкой жимолости. Посреди стоит давным-давно засохшее грушевое дерево, густо обвитое стеблями и цветками бигнонии[59]. Едва ли не на каждой ветке висит сплетенная из ивы клетка – пристанище пересмешников, иволги, рисовых трупиалов и канареек. Весь этот птичий мирок беспрерывно свистит, чирикает и верещит с восхода и до заката. От подобной какофонии хочется заткнуть уши. У Папайи на этот счет есть целая теория. Профессор считает, что при известном терпении можно услышать в этом хаосе звуков некую гармоничную закономерность. Если не услышите – тоже не беда: ваши уши притерпятся к птичьему гомону, и вы перестанете обращать на него внимание.

Можно было бы отправиться к профессору в тот же вечер (конечно, если бы По нашел способ улизнуть из расположения академии). Но я не стал торопиться. Во-первых, я сомневался, что впотьмах мы найдем дорогу к дому Папайи. А во-вторых, профессор не любил, когда к нему являлись без предупреждения. Посему я отправил к Папайе посланца с запиской.

На следующее утро кадет По, едва проснувшись, добросовестно сжевал кусок мела, а затем предстал перед доктором Маркисом и показал ему свой совершенно белый язык. Доктор снабдил парня порошком каломели[60]и дал освобождение от занятий. После этого «болящий» По зашагал к дровяным сараям, где отодвинул доску в заборе и покинул расположение академии. Мы встретились с ним невдалеке от караульного поста. Я помог кадету забраться на Коня, и мы поехали в гости к профессору Папайе.

Утро было облачным и довольно холодным. Единственное тепло исходило от деревьев, росших среди гранитных уступов, и от опавших листьев. Они устилали желто-красным ковром поверхность луж, камни и островки губчатого влажного мха. Тропа, по которой мы ехали, круто поднималась вверх. Не знаю, каково было моему верному Коню нести на себе двоих. Зато По, воодушевленный путешествием, говорил без умолку. Он рассказывал мне о Тинтернском аббатстве[61], о принципе возвышенного у Берна[62]и с пафосом утверждал, что самым великим поэтом Америки является Природа. Я рассеянно отвечал, думая совсем о другом. Хорош я, нечего сказать! Подбил кадета обманным путем покинуть расположение академии, хотя прекрасно знал, что Хичкок и другие офицеры ежедневно проверяют казармы. Горе тому кадету, который сказался «больным», но не ответил на двойной стук в дверь его комнаты!

Но не поворачивать же теперь назад. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей о возможных последствиях моего дерзкого поступка, я рассказал По все, что знал о профессоре Папайе.

Его мать была из индейского племени гуронов, отец – франко-канадец, торговавший оружием. В детстве его похитили индейцы другого племени – виандоты, которых вскоре истребили более воинственные ирокезы. Папайя был единственным, кто уцелел в этой бойне. Мальчика спас торговец костями из Ютики[63]. Он дал Папайе христианское имя и взял к себе. Воспитание было суровым и сугубо религиозным. Папайя дважды в день посещал церковные богослужения, перед отходом ко сну читал катехизис и пел псалмы, а за неделю должен был выучивать наизусть семьдесят стихов из Библии. (Условия, в которых он рос, почти полностью совпадали с моими; единственное – Папайе разрешалось играть в карты.) Через шесть лет торговец костями умер от золотухи. Мальчик (тогда уже почти юноша) перекочевал в дом богатого владельца ткацких фабрик, который был не чужд благотворительности. Вскоре и этот богач отправился в мир иной, оставив Папайе наследство, проценты с которого составляли шесть тысяч долларов в год. Наследник остался в Ютике, но переехал в другой дом – добротный особняк из тесаного камня на Уайт-стрит. Круг интересов юного ученого был обширен. Он писал о причинах алкоголизма, ратовал за отмену рабства и попутно исследовал свойства черной белены. Постепенно Папайя заинтересовался исследованием характера и способностей человека по внешнему виду и размерам его черепа. Известность профессора росла, когда на самом пике славы он вдруг покинул Ютику и переселился в захолустный уголок Гудзоновских нагорий. С тех пор он общается с внешним миром в основном по переписке, моется дважды в год, а о своем прошлом говорит с изрядной долей саркастического юмора. Как-то его назвали «аристократическим дикарем», на что Папайя ответил: «Зачем же позорить мое звание гнусным прилагательным „аристократический“?»