Я думаю, человек лучше всего живёт, если просто соглашается с тем, какой он есть: «Спасибо, Боже, что ты меня сделал таким, с моими ошибками, с моим акцентом, с моим молдавским происхождением, народной музыкой во мне. Оно во мне течет, оно меня сделало, оно меня делает сильным!»

Ирина: Крепкая связь с твоей землей.

Патриция: Да, я крестьянка. Это делает меня сильной, и когда я стою на сцене, ничего оттуда не собьет, не сдует, стою ли я в Карнеги-холл или в каком-то гараже играю, или на улице. Вот, если спросить священника: где для вас важнее провести службу: в тюрьме или в Ватикане, он что вам скажет?

Ирина: Смотря какой священник.

Патриция: Ну, мне такие не нравятся. Настоящий скажет: «Мне все равно! Я божье слово произношу. Все равно, где я нахожусь!» И поэтому я – какая я есть. Я женщина. Почему бы и нет?! Теодор красивый мужчина, конечно, я с ним, может быть, даже и заигрывала. Это нормально. Музыка – это любовь, секс, эмоции, это все живое, что в человеке есть, желание его, его мечты.

Ирина: Ты мне напоминаешь сейчас Кристу Людвиг, которой 90 лет. Она утверждает: «Вообще, самые эротические отношения – между дирижером и певцом!» Эротика в высоком смысле, не в буквальном.

Патриция: Ну конечно! А как же без огонька-то! Нельзя забывать, мы люди, мы стали высокомерны по отношению к природе, стали богами, а на самом деле мы пешки какого-то очень серьезного, умного конструктора. Наша программа иметь детей, чтобы это продолжалось. Наши инстинкты намного сильнее самого большого интеллекта на свете, они решают все, и химия между людьми тоже все решает. Будь то в бизнесе, будь то в политике. А в музыке как же без этого?

Но вернемся к Чайковскому. Мне кажется, вторая часть «Концерта» – это самое главное, сердце произведения – мелодия напоминает французскую детскую песенку. И я начинаю думать: а ведь няня у него была француженка, он ее очень-очень любил и вспоминал часто, а он человек был чувствительный.

Ирина: Очень сентиментальный.

Патриция: Не может быть, чтобы это просто так было. Подсознательно это было для него важно. Это кажется воспоминанием детства. И он писал в письмах Надежде фон Мекк, что это таинственная музыка. Так давайте один раз сыграем таинственно, тихо и завуалированно. И мы узнаем мелодию той песенки, если я начну так играть.

Ирина: Ты играла практически без вибрато?

Патриция: Абсолютно. А зачем вибрация? Там она не нужна. Это как в воспоминании. Ребенок вспоминает свет из окна, льющийся через эту занавеску.

Ирина: Скорее всего, ночной, лунный.

Патриция: Кто знает?! Может, там свечка была, няня рядом с ним сидела, гладила его по головке и пела ему что-то. Почему бы нам не перенестись в такую ситуацию, сыграть эту вторую часть так. И не надо критиковать, просто послушайте это в другой ситуации. Я не могу назвать это экспериментом. Разве нельзя музыкантам представить себе что-то новое и сыграть немного по-другому?!

Ирина: Да, так мыслят достаточно невежественные люди.

Патриция: Вот именно! Когда ты идешь в музей, тебе говорят одно и то же. Мона Лиза! Сколько раз можно на нее смотреть? 20? 40? Но в 41-й раз ты придешь и, может, что-то сам найдешь в ней? Возможно, лупу возьмешь, а может, потом ее нарисуешь.

Ирина: Может быть, она улыбнется тебе по-другому?

Патриция: А, может, она тебе приснится? Это зависит от воображения людей, которые слушают. У каждого есть свой лексикон, из которого люди вытаскивают свои гаечки и шурупчики и строят свой мир. Очень сильно зависит от слушателя, может ли он позволить себе настолько освободиться и открыться, чтобы услышать очень известную музыку совершенно по-новому и быть благодарным этому моменту. Мой муж – невролог, и он всегда приводит простой пример: положи руку на руку, держи так полчаса, ты перестанешь чувствовать, что там что-то есть, и когда начнешь двигать, только тогда почувствуешь, что это руки. То есть нужно менять иногда, нужно себя удивлять чем-то.

Ирина: Рефлексы играют огромную роль.

Патриция: В театре могут ставить Шекспира, например, и какие-то фразы из книг Элинек добавлять – сразу начинаешь слушать. Или я была в Китае недавно, мы слушали какие-то оперы китайские, и вдруг все начинают смеяться. Мы спрашиваем: «Почему?» Оказалось, актеры добавили фразу какого-то политика местного и посмеялись над ним. Ага, значит, можно все-таки. То есть нужны маленькие шуточки, изюминки из сегодняшнего дня.

Ирина: Чтобы была связь времен.

Патриция: Да! И начинаешь чувствовать, что ты живой. А почему я не могу сыграть концерт Моцарта и каденцию так, что она напомнит вам музыку Сальваторе Шаррино или Шнитке? Мне кажется, надо давать место музыке новых композиторов, и при этом почему бы не сыграть какую-то цитату из Бетховена. Обязательно должно быть что-то неожиданное. Тогда есть смысл прийти на концерт, а не слушать заезженную пластинку, когда сам превращаешься в пластинку.

Ирина: Патриция, ты неугомонная, существуешь в режиме нон-стоп, в этом есть и плюсы и минусы, особенно для тебя. Но ты видишь разную публику. Как ты чувствуешь готовность публики к экспериментам? С этой публикой я могу сегодня позволить себе больше, а с этой надо быть поосторожней! Определяешь ли, когда публика готова к революции?

Патриция: Конечно! Я выросла в Вене, меня там хорошо знают, я там могу сделать все, что хочу. В Зальцбурге очень приятно играть, меня знают, и я свободно себя чувствую. А в Питере меня не знают. Я играла концерт Берга и чувствовала себя непонятно. Мы сыграли до начала концерта «Каринтийскую песенку». Кто это понял? Почему мы это сыграли? Наверное, надо было объяснить. Но мы такие напряженные в классической музыке, на сцене нельзя говорить. Между прочим, в Америке у меня даже в контракте написано, что я должна объяснить программу. Это необычно для музыканта, мы же нон-вербальные люди, на самом деле, мы играем. А там надо выходить на сцену, объяснять, что за программа, на английском языке. Это все для меня было достаточно сложно и одновременно очень интересно.

Ирина: И ты сама начинаешь больше понимать?

Патриция: Конечно. Начинаешь читать, искать, потом складывается контакт с публикой. Она там, конечно, попроще, чем в Питере.

Ирина: Очевидно, что уровень музыкальной культуры в России очень высок, потому что у нас традиционно сильные музыкальные школы, в том числе, и скрипичная. Даже у тебя были русские педагоги, и на Западе в том числе.

Патриция: Конечно, Евгения Алексеевна Чигаева, Борис Кушнир, Дора Швацберг – это все русская школа. Как я им благодарна, боже мой!

Ирина: А ты утверждаешь, что ты самоучка! Что именно ты имеешь в виду?

Патриция: Самоучка в мышлении, в поиске звуков. Меня не интересует звук, который всегда качественен и всегда звучит одинаково красиво.